Тема дня |
| Posted: 28 Dec 2013 11:01 PM PST Историю канадского гиганта продолжают паралимпийцы Сочи-2014
27 июля 1973 года в канадской провинции Британская Колумбия в автомобильной катастрофе сломал позвоночник 15-летний спортивный парень Рик Хансен. После многих операций он не встал на ноги и думал, что остаток жизни проведет в больнице под надзором сиделок. Но вышло иначе. Через 13 лет Рик пришел к нам с ошеломляющей миссией. Он объехал Землю в кресле-коляске, «намотав» на колеса 40 073 километра. Герой сделал это для того, чтобы показать, каковы истинные возможности человека, «выведенного из строя». Во время своего фантастического путешествия тысячи раз в тетрадях, записных книжках, на клочках бумаги и титульных листах книг Рик писал: «Никогда не отказывайся от своей мечты!» Рик Хансен — великий спортсмен, и перечень его достижений читается как книга рекордов. Чемпион мира в марафонских заездах на колясках в 1982, 1983 и 1984 годах. Победитель 19 международных марафонских гонок, финалист показательных заездов на дистанции 1500 метров на XXIII Олимпиаде в Лос-Анджелесе, член сборных команд Канады по инвалидному волейболу и баскетболу… Но спешу добавить, Рик — простой милый человек, доступный и скромный. Когда ему вручали высшую награду страны — орден Канады, он произнес речь: «Я считаю себя вполне средним человеком, которому посчастливилось добиться осуществления своей мечты. Мне бы очень не хотелось, чтобы образ героя затенил тот факт, что Рик Хансен — просто человек, как и любой другой, присутствующий здесь». В 1987 году в стране кленового листа, готовя лыжный переход по маршруту СССР — Северный полюс — Канада, я узнал о Рике и поклялся рассказать его историю в СССР. Привез в Москву кучу журналов и газет со статьями о нем, и все эти дивные материалы отнес человеку, который мог меня понять, — главному редактору «Советского спорта» Валерию Кудрявцеву. В ту пору мало кто знал, что в СССР живут 28 миллионов инвалидов. Официальная версия гласила — 6 миллионов. Инвалидных проблем не существовало. Работали соответствующие медицинские, образовательные, финансовые и иные учреждения, но проблемы жили как бы собственной жизнью. Общество здоровых людей отгородилось от инвалидов высокой стеной. Права инвалидов даже не декларировались. Они и сегодня мало отличаются от нуля, ибо на принятые законы опереться почти невозможно. Валерий Кудрявцев подивился супермарафону Рика и произнес подходящие слова о выдержке и воле, о силе и целеустремленности, однако по поводу публикации сказал так: «В спортивной газете — об инвалидах? Нет, нас не поймут». Наверное, главный был прав. И он, и я в ту пору могли разглядеть лишь надводную часть айсберга. Двери страны во внешний мир лишь приоткрылись, и тяжелые болезни нашего общества только предстояло узреть. В декабре, когда до старта экспедиции через Северный Ледовитый океан оставалось два месяца, в Торонто я познакомился с Риком и его женой Амандой. Вот мои тогдашние впечатления. Рик — удивительно чистый, открытый миру. Не он сам, а его душа видит и слышит. Аманда — красавица, умница. Она очень серьезно отнеслась к предстоящему ледовому путешествию из СССР в Канаду, радовалась, что оба правительства дали разрешения на поход из одного дома в другой, и догадливо рассуждала, что за три месяца лыжного пути народ Канады узнает об СССР много больше, чем за три иных года. Рик же подарил мне книгу о своем путешествии: «Man in motion» («Человек в движении»). В издательстве «Прогресс» я уговаривал друзей: «Давайте переведем и издадим. Книга — откровение, она нужна нашим людям. Завтрашний день стучится…» 15 марта из палатки, стоящей на дрейфующем льду, я послал директору «Прогресса» Александру Авеличеву телеграмму-напоминание. Не знаю, сыграла ли она какую-нибудь роль, но книгу отдали в руки хорошего переводчика, и в 1991 году она увидела свет. Чуть раньше Рик с Амандой прилетели в Москву. Вместе с Риком мы посетили боссов советского спорта, а в центре Дикуля посмотрели фильм, про мальчика, который начал ходить в 8 лет. Маленький герой говорил в фильме: «Если меня даже убьют, я все равно буду ходить». Кудрявцев сделал в газете великолепную полосу о Рике, взяв пронзительные детские слова заголовком. Во время интервью он спросил Рика, откуда он черпает свой оптимизм. — Главный источник, — ответил Рик, — любовь к жизни. Она была во мне с самого начала. Жизнь — это большой подарок, с которым мы должны обходиться бережно. Если даже с нами случается что-то непредсказуемое, можно найти в себе силы, чтобы выйти из тупика. И хотя я потерял способность передвигаться на ногах, я не потерял способности ставить перед собой цели. Моя семья и мои друзья поддерживали меня, помогали. Но не опекали слишком сильно. И у меня были примеры, на которые я мог опираться. Наверняка многие люди в вашей стране, которые перенесли подобные несчастья, думают так же, и поэтому очень важно, чтобы вы обеспечили их примерами, на которые можно было бы опереться. Много часов мы провели вместе, непрерывно строя планы на будущее. Именно в те дни я понял, что вслед за «Полярным мостом» через океан, надо проехать на инвалидных колясках из Владивостока в Санкт-Петербург. «Смог бы ты пройти эти 11 тысяч километров?» — спрашивал я у Рика. «Реально», — без запинки отзывался он. «Осуществись такое фантастическое путешествие, — размышлял я, — в нашей стране могло бы многое измениться. Разговор о возможностях людей с физическими недостатками вышел бы за пределы кабинетов специалистов, и у миллионов инвалидов появился бы свет в окошке: они подумают о том, что могут проявить себя, что и для них есть место в жизни. И еще. Американский опыт доказывает, что существует некий баланс между готовностью инвалидов бороться за свои права и согласием общества (а значит — государства) пойти им навстречу. Трансроссийский маршрут в 11 000 километров может внести коррективы в сознание россиян, и стало быть, сулит социальные дивиденды». Ура! Ищем своих Хансенов. Сперва, в 1991 году, будет «репетиция с аншлагом» — первый в СССР супермарафон на инвалидных колясках Москва — Киев — Кривой Рог. Участвуют семеро. Потом, на следующий год, трое из семи — самые-самые — толкая колеса руками, соединят Тихий океан и Атлантический. Правда, несмотря на отчаянные старания, седьмого участника мы не могли найти очень долго. И уже было отказались от счастливого числа 7, но в последний миг будущий победитель сам нашел нас… До чего же похожая история. 20 сентября 1987 года сборная команда Псковской области по спортивному ориентированию возвращалась домой из Эстонии. Автобус занесло на скользкой дороге, водитель сплоховал, и машина упала в кювет. Пассажиры покалечились, в том числе 17-летний кандидат в мастера спорта по ориентированию Сергей Шилов. «На месте твои ноги, на месте», — заверили его, когда он сказал, что не чувствует их. Он успокоился, думая, что все обойдется. Не обошлось. Как и Рик Хансен, Сергей Шилов не встал на свои выносливые ноги. В команде, несущейся на колясках в Кривой Рог, он стал желанным седьмым и самым младшим. Репетиция закончилась, три гиганта были готовы стартовать из Владивостока. 11 апреля 1992 года в 12 часов дня пушка на Тигровой сопке пальнула, и смельчаки — Шаповалов, Колычков и Сухан — рванули с места. Девятью минутами раньше глава администрации Приморского края похвалил нас. Дескать, правильный сделали выбор — ехать с востока на запад, это ведь значит — вслед за солнцем. Но официальный представитель ООН Джон Стром, прилетевший на старт супермарафона из Вены, поправил высокопоставленного чиновника: — Не солнце поведет ребят, а они поведут солнце. Мы все станем победителями, когда они достигнут цели. От себя лично Джон Стром как человек, прикованный к инвалидному креслу, попросил начальство чуть-чуть приспособить городскую среду Владивостока для инвалидов. А потом Стром произнес удивительные слова: — Сегодня впервые в жизни я горжусь тем, что я — инвалид. Вернусь к Шилову. Уже в 1994 году он участвовал в зимних Паралимпийских играх в Лиллехаммере. Сегодня Шилов — один из самых заслуженных спортсменов Отечества — шестикратный олимпийский чемпион. Он защищал честь страны в пяти летних и пяти зимних Паралимпиадах. Потрясающе! Я с радостью думаю о триумфальной Паралимпиаде в Сочи. Наш общий долг — поддержать Ее — Паралимпиаду, Их — Паралимпийцев. Скольким же людям помогут новые чемпионы! Помогут выжить, помогут жить, обо всем остальном я даже не говорю. | ||
| Posted: 28 Dec 2013 07:13 AM PST Рукопись сценария 10-серийного телефильма, найденная под корпоративной новогодней ёлкой ЗАО «НД» (Народное Достояние) ПрологЖил Мутич. Это псевдоним такой. А на самом деле Простоухов Аристарх Егорович. Всемирно известный художник-монументалист. При царском режиме творил мозаики в божьих храмах и императорских дворцах, при советской власти – то же и там же. Но уже в музеях и дворцах культуры рабочих и крестьян. В первую годовщину октябрьского переворота посетило его вдохновение свыше. По заказу наркомата путей сообщения в опустевшем (после скалывания им же сотворённого мозаичного святого Пафнутия) проёме на стене бывшего одноимённого храма, а теперь Дворца культуры железнодорожников он выложил мозаику «Девица Свобода». 1-я серия«Девица» никого не оставила равнодушной. Откликнулся даже Александр Блок. В первом номере журнала «Красная Пальмира» за 1919 год он посвятил ей стихи: О, Дева, иду за тобой – И страшно ль идти за тобой Влюблённому в душу твою, Влюблённому в тело твоё? В редакционном комментарии говорилось, что и поэма «Двенадцать» тоже навеяна потрясением при знакомстве поэта с революционной мозаикой Мутича. Правда, Блок прислал опровержение, утверждая, что стихи действительно его, но ни в какой журнал он их не посылал. И никакого отношения они не имеют ни к «Девице Свободе» гражданина Мутича, которую он и в глаза не видел, ни к его собственной поэме «Двенадцать», ибо написано четверостишье «Деве–Революции» более двенадцати лет назад. И в оригинале вместо «твою», «твоё» на самом деле было «свою» и «своё». Журнал опровержения Блока не опубликовал, так как прекратился на первом номере. Оригинал письма не сохранился. О нём вообще стало известно совсем недавно, после выхода второго, посмертного (исправленного и дополненного) издания воспоминаний редактора «Красной Пальмиры» Генриха Забубённого-Задунайского «Былое и нечто». В первом издании 1925 года дотошные блоковеды этого эпизода не обнаружили. 2-я серияКогда пришло двадцатилетие Великой Октябрьской социалистической революции, за Мутичем пришли. Но сразу не взяли. А привели в бывший храм святого Пафнутия и вежливо попросили исправить идеологические ошибки. Мутич было заартачился: «Девица безупречна! Тут ни убавить, ни прибавить». Искусствовед в штатском, но полувоенном френче вежливо возразил: «Аристарх Егорович, дорогой! Ну зачем так горячиться? Партия знает все болевые точки женщины, и всегда найдёт, на какую нажать в перевоспитательных целях. И что убавить, если надо, найдёт». Он вынул из кармана темно-синий смальтовый кубик, приложил к ярко-желтому кубику в мозаике и мягко, вкрадчиво спросил: «Не кажется ли Вам, Аистарх Егорович, что этот синий куда выразительнее, чем этот жёлтый? Не кажется? Разве? Ну-ну… Подумайте хорошенько… Подумали? Теперь кажется? Вы гений, Аристарх Егорович! Так что, с Вашего позволения, заменим этот жёлтый на этот синий? Тем более ассоциации всякие, знаете ли -- жёлтая пресса, жёлтый дом… А заодно и этот коричневый синим заменим. Любимый цвет Адольфа Гитлера, знаете ли». И так, с его же согласия, кубик за кубиком, все разноцветные мозаинки были заменены другими – густого синего цвета, который почему-то даже после прихода нацистов к власти в Германии у нас по-прежнему назывался берлинской лазурью. И получилось то, что искусствоведы тут же окрестили «Синим квадратом». | ||
| Кабала и холопство — вот наши «скрепы» Posted: 28 Dec 2013 05:08 AM PST Ростовщичество и долговое рабство существовали на Руси испокон веков Принято считать, что ростовщичество, то есть выдача денег в долг под проценты в залог имущества и личной свободы, на Руси традиционно осуждалось как «богопротивное дело», а потому распространено не было. В этой связи обычно вспоминается восстание 1113 года в Киеве, когда тогдашние жители древнерусской и одновременно древнеукраинской столицы бушевали не меньше сегодняшних. Возмущение вызвали огромные ростовщические проценты: в год надо было платить половину взятой суммы и больше. К этому, правда, можно добавить неудачную и не менее грабительскую налоговую политику князя, однако власти уже тогда умели перенаправить гнев улицы в нужное русло: увы, это киевское восстание открывает печальную хронику еврейских погромов в России. Новый князь, Владимир Мономах, пришел к власти, между прочим, не без помощи этого восстания. Он же создал важный для последующей русской истории прецедент: новый княжеский устав ограничивал взимаемый процент половиной одолженной суммы. На этом историю ростовщичества в среде тех, кто особенно воинственно радеет за «духовные скрепы», принято заканчивать, резюмировав что-то вроде: «Такое отношение к ростовщичеству русский народ и государство пронесли через всю свою историю». Инородцев побили, «чуждое нам явление», так сказать, осудили, знать, и сказке конец. Не так это, однако. Евреев в средневековой Руси и правда было крайне мало, а вот ростовщичество цвело изрядно. И занимались им самые что ни на есть православные русские люди. Причем едва ли не главными ростовщиками в Московской Руси XVI—XVII веков были — кто бы мог подумать — русские монастыри. Да, Церковь осуждала ростовщичество, но осуждение это реально касалось только размеров взимаемого процента. Согласно традиции, идущей от Мономаха, он не должен был превышать 50%. То есть осуждался не столько факт ростовщичества, сколько выход за определенные рамки. Вот и занимались ростовщичеством Троице-Сергиев монастырь, Иосифо-Волоколамский, Макарьев — да все крупные русские монастыри. Судите сами: средневековый монастырь — это ведь целое большое хозяйство, можно сказать, предприятие, со своими землями, мастерскими, закромами и казной, где копились немалые богатства. А богатства должны расти. Вот и давали они в долг деньги и зерно крестьянам и помещикам. При получении ссуды оформлялся специальный договор — заемная кабала или заемная память. Российский архив древних актов хранит немало таких документов, многие из них были опубликованы еще в конце позапрошлого века — вольнодумное было время, так не жечь же их теперь во имя выдуманных «традиционных ценностей». Впрочем, по нашим временам как бы не накаркать — вернемся лучше к делу. Проценты по займам, надо признать, были уже не такие грабительские, вполне сопоставимые с современными: в XVI веке около 10%. Но все же это были именно проценты, и кабала зовется кабалой не случайно. Если повезет — отдашь к следующей Пасхе (сроки погашения долга обычно привязывались к крупным церковным праздникам), а нет — и холопом можно стать. Накануне и в годы Смутного времени начала XVII века, когда аграрная экономика России оказалась в упадке, кабальное холопство (рабство за долги) было обыденной нормой не только для простых «черных людей», но и для многих дворян. Долг надо было отрабатывать, идя в услужение и на житьё к тому, кто его давал. Без права на личную свободу, пока не искупишь все «с головой». Власти пытались ограничить возможности закабаления, но сути это не меняло. Долговые рабы, холопы — один из символов старой Московии. Выход из коллапса Смуты, экономический рост и первые побеги современной рыночной экономики в XVII веке привели к увеличению спроса на деньги: годовые ставки выросли до 20%. Боярин Борис Морозов, глава правительства и по стечению обстоятельств богатейший русский предприниматель своего времени, ссужал мелким дворянам по 200—400 рублей, а иностранным купцам, покупавшим хлеб в его вотчинах, — тысячи рублей. Его ежегодные личные поступления от выплат по кредитам достигали 85 тысяч (жалованье стрельца было 5 рублей в год). С учетом инфляции такому доходу могли бы позавидовать многие современные банки. Что же касается кабального рабства, то положить конец ему государство смогло только в результате реформ Петра I, когда в России была заимствована европейская правовая практика борьбы с ростовщическим произволом. Почему-то наши «радетели старины» обычно упускают из вида этот очевидный исторический факт. Василий Жарков | ||
| Posted: 28 Dec 2013 01:01 AM PST Если вам не нравится этот город в Рождество, обзаведитесь новым глобусом
В XVIII столетии, когда Лондон был тем, чем сегодня — Нью-Йорк, великий собеседник своего века Сэмюэль Джонсон сказал: «Если вам надоел Лондон, вам надоело жить». Триста лет спустя я скажу примерно то же: «Если вам не нравится Нью-Йорк в Рождество, обзаведитесь новым глобусом». ДоЯ открыл Рождество за два года до Америки. В нем не было ничего ни религиозного, ни — даже — традиционного. Мы его себе придумали как семейный праздник с диссидентским акцентом и вкусной едой. Хотя все вокруг считали Новый год единственной приличной датой в советском календаре, нам этого было мало. Не желая пить под куранты, чокаясь с Брежневым, мы решили отмечать Рождество по западному календарю, видя в нем сакральный акт гражданского неповиновения — с елкой, подарками, жареным гусем, фаршированной рыбой, но без гостей, которые в остальные дни редко покидали наш дом. Рождество стало частным, почти тайным торжеством, которое мы украсили импровизированными ритуалами, еще не догадываясь о том, как его, собственно, празднуют на настоящем, а не прибалтийском Западе. Каким же тяжелым было наше разочарование, когда, оказавшись в Нью-Йорке накануне первого Рождества в свободном мире, мы выяснили, что в том районе Бруклина, где мы сняли светлый подвал с мезузой и окнами во двор, живут только ортодоксальные евреи. Вокруг нас было 14 конкурирующих синагог и ни одного елочного базара. — В день ихнего Рождества, — поучали нас новые соседи, — хорошие евреи Бруклина ходят в кино, а плохие не живут в Бруклине. Мы были евреями сомнительными и без елки жить не могли. Дождавшись раннего вечера, чтобы не огорчать старожилов, подаривших нам кипу, испорченный телевизор и мешок потертых галстуков, мы с братом отправились на вылазку к афроамериканцам. Черная Америка тогда еще не открыла Кванзу и отмечала тот же праздник, что и мы. Вернувшись с добычей в еврейский район, мы закутали елку в снятые с себя пальто и потащили к себе, прижимаясь к домам и сторонясь фонарей. Со стороны легко было подумать, что мы несем труп, но за репутацию было поздно беспокоиться, так как соседи уже все равно не ждали от нас ничего хорошего. С тех пор как я оставил Бруклин на произвол судьбы, он пережил крестовый поход, обративший 14 синагог в 14 церквей разной деноминации, и два приступа истерической джентрификации, сделавшей этот бескрайний район самым модным из всех пяти боро Нью-Йорка. К Рождеству, впрочем, это отношения не имеет, потому что в Америке его отмечают всюду и все, кроме тех, кто в кино. В сущности, это — экуменический праздник. Рождество будит в нас то религиозное чувство, что равно доступно и атеистам, и верующим, — переживание праздника. Каникулы души, оно позволяет заново ощутить свежесть невинного мира, забыв на время суровые уроки опыта. Не поэтому ли Рождество в универсальной упаковке коммерции захватывает и ту часть мира, что вовсе не имеет к нему отношения? Однажды в декабре я был в Токио, где моя переводчица бегала по магазинам за подарками точно так же, как это делают в Нью-Йорке. — А вы знаете, — спросил я ее, — что отмечают в этот день? — Конечно: бог умер. Она слышала, что западный бог, в отличие от восточных, смертен, но не знала, что не совсем. Рождеством для нее была елка. Для Нью-Йорка — тоже. Поэтому самые истовые вроде меня встречают ее в четыре утра, когда тщательно выбранное дерево везут на специальной платформе по перекрытой для остального движения Пятой авеню к главному месту праздника — и для города, и, пожалуй, для всей страны: у катка в центре Рокфеллера. Биография каждой рождественской елки известна ньюйоркцам во всех подробностях, от шишки до последнего триумфа. Обычно такие могучие деревья растут в окрестных Катскильских горах, где кандидаток оценивают, как на конкурсе красоты: рост, вес, размер в груди и бескорыстная любовь к человечеству. Лежа наша елка занимает чуть не квартал, стоя — достигает десятого этажа. Украшают ее только 30 тысяч лампочек, пять миль зеленых проводов и звезда от Сваровского. Никаких игрушек — они не в состоянии конкурировать с изумрудными волнами хвои, лениво волнующимися под вечным манхэттенским ветром. Каждый год елка выглядит иначе, и каждый год она лучше предыдущей. Как только мэр включит рубильник и огни зажгутся, жизнь в городе становится сумасшедшей, хотя, казалось бы, дальше некуда. Туристы валят валом, и каждый хочет сняться с красавицей. Тех, кому не удается пробиться, караулят мультипликационные персонажи. Одетые с ног до головы Микки-Маусом, трансформером или Кинг-Конгом, они позируют с приезжими, выжимая у них доллар и улыбку. Стоя в сторонке, я увидал, как, выйдя из толпы, пара диснеевских мышей быстро затягивалась сигаретой, весело переговариваясь по-испански. Без масок они походили на нелегальных эмигрантов, в них (капюшон с ушами) оказывались в безопасности от полиции. В декабре, впрочем, людей в форме чаще встречаешь с колокольчиком и ведром для мелочи. Одетые в мундиры Армии спасения, они не стоят без дела, а пляшут как заведенные — и девочка с бантиком поверх фуражки, и матрона в очках, и толстый усатый мужик, который выделывает такие па, что на него сбежались операторы четырех каналов. Буйство Рождества выплескивается на витрины окрестных магазинов. Раньше они принадлежали детям и рассказывали сентиментальные викторианские истории: мальчики в коротких штанишках на шлейках, как у меня на детских снимках, добрая бабушка с подносом печенья, дедушка с сигарой и Санта-Клаус, выезжающий из ватной тучи на упряжке оленей. Любимого зовут Рудольф, как мэра Джулиани, который очень гордился тезкой. Сейчас, однако, витрины отобрали у детей взрослые — художники авангардной складки. Переселив манекены из XIX в XXI век, они одели одних в пух и перья, других — в бриллианты, третьих — в газеты. Расходясь от эпицентра, Рождество оккупирует город, набрасывая на него сеть праздничных базаров. Они торгуют разным, но одинаково бесполезным товаром, который годится только для рождественских подарков. Роясь в залежах ненужных вещей, покупатель теряет стойкость. Ведь праздники тем и отличаются от будней, что обменивают целесообразность на безрассудность. Любовь не окупается, дети нерентабельны, звери тем более, и радость ничего не стоит, а праздник нельзя купить ни за какие деньги. ПослеЗима идет Нью-Йорку, как, впрочем, каждому популярному городу. Венеция становится собой лишь тогда, когда в короткий январский промежуток между Рождеством и карнавалом местные решаются выползти из щелей, где они от нас прячутся остальные одиннадцать месяцев. Рим тоже хорош зимой, уже потому, что он в нее не верит и обедает al fresco. Мюнхен, напротив, сдается морозу и спит под гусиной периной, но с открытой форточкой, сквозь которую просачивается аромат свежемолотого кофе: сплошной gemutlich, что в переводе означает «бидермайер». Ну и, конечно, нет ничего прекрасней старой Риги, когда на острых крышах новый снег с трудом удерживался от падения, а я — от слез. В Нью-Йорке зимой тоже хорошо: после бала. Он кончается, когда чужие убираются восвояси, а свои выбрасывают елки. После праздников на улицах вырастает горизонтальный бор. Следы лихорадочного веселья — уже неуместный бант, нить серебряного дождика, осколок игрушки — оттеняют угрюмую, но честную картину умирания. Предоставленная сама себе елка возвращается к естественному ходу вещей, заменяя чуждое ей пестрое убранство глухим оттенком увядшей зелени. Не зря Бродский писал, что «зима — честное время года», и я люблю его цедить на двух окраинах нашего острова сокровищ. Одно из них скрывается на севере, куда редко забираются простаки. Здесь, на 107-й улице, возле Гудзона, за углом некогда роскошной улицы Риверсайд, которая век назад считалась соперницей Пятой авеню, стоит тихий особняк в три этажа. Затерянный среди себе подобных, он выделяется белым флагом с тремя алыми шарами — символом Пакта Рериха, заменяющего Красный Крест мировому искусству. Толкнув тяжелые двери, я еле втиснулся в вестибюль. Украинская делегация сменяла российскую, и каждый приезжий торопился купить на память сувенир о святом месте. Рериховский музей переживает бум, которым он обязан событиям на родине мастера, где художник превратился в гуру для посвященных и любопытствующих. Я их понимаю, ибо тоже не могу без волнения читать отчеты пятилетней экспедиции в Азию, где Рерих описывает монаха, которого одновременно видели в двух местах сразу. Но главное, конечно, — живопись. Я люблю ее с детства. В 1930-е Рерих отправил своим рижским поклонникам несколько картин. Те холсты, что пережили обе оккупации, украшали наш городской музей. Они резко отличались от латышских передвижников и будили во мне свойственную всякому пионеру жажду дальних странствий. В нью-йоркском музее от картин разбегаются глаза. Местные адепты, самые заядлые в мире, собрали и выставили 200 (sic!) работ, но горы не бывают монотонными. Особенно — Гималаи, которые Рерих писал из своего дома в Пенджабе, на последней границе цивилизации. За порогом кончалась политическая география и начиналась небесная. Синие на синем, святые вершины стоят в снегу, распространяя покой и мудрость, присущие всему, что не нашей работы. Символист и модернист, Рерих создал свою мифологию, собрав с обочин культуры все, что плохо лежало: германские легенды, русскую старину, скандинавские мифы, буддийскую философию и индусскую метафизику. Каждая его картина — страница из экуменической, альтернативной Библии, объединяющей всё изначальное, архаическое, таинственное и влекущее. Рериха можно изучать, в него можно верить, но лучше всего просто смотреть его пейзажи, на которых изображена гористая душа планеты. Первым увидавший ее из космоса Гагарин сказал, что сразу вспомнил Рериха. Не знаю, как у других, но у меня духовный голод связан с обыкновенным. Из-за этого я бросил йогу, которая начиналась с асан, а кончалась в индийском ресторане. Зимой, однако, лучше китайские, и, перебравшись с севера на юг Манхэттена, я вступаю в Азию с другой стороны. О том, что Чайнатаун готовится к своему Новому году, узнаешь издалека: заранее трещат хлопушки. Но это — лишь репетиция праздничной канонады, которая оглушит все 10 кварталов и по колено засыплет конфетти главную, но кривую Мотт-стрит. Треть века назад Чайнатаун был грязным и неотразимым закоулком Манхэттена. Я влюбился с первого взгляда, найдя в нем все, о чем читал в детстве и мечтал всегда. Аптеки с шестью тысячами незнакомых западной медицине лекарств, включая, конечно, дикий (а не культивированный и бессильный) женьшень. Антикварные магазины с бесценной мебелью из древесных наростов, скопивших в себе ци целого леса. Похоронное бюро с белыми венками и бумажными миллионами, которые на первое время обеспечат покойника всем необходимым для вечной жизни. XXI век ничего не вычеркнул, но все изменил. Китай стал могучим, китайцы — богатыми, и Чайнатаун захватили яппи, приспособившие под свой вкус родную экзотику. Из санобработки она вышла стерильной и безвредной — как на дорогом курорте, а не в дешевом приключенческом романе. Бары с коктейлями, рестораны со скатертями, дома со швейцарами. Но если знать, где свернуть, то по ту сторону каменного Конфуция еще можно найти стариков, сражающихся в маджонг и подпевающих пекинской опере. Соперничая с ними в постоянстве, я, как в сказке, тридцать третий год хожу обедать в «Пекинскую утку», лучше которой нет ни в Пекине, ни в Гонконге, ни в Сингапуре. В самом начале американской жизни меня занесла сюда удача, когда, спустив первую зарплату (грузчика) на картину живописца и собутыльника «Сломанная хризантема», я со второй получки повел жену в невзрачный китайский ресторан, деливший замызганную лестничную клетку с масонской ложей. Официанты говорили на английском хуже меня, но это ничего не меняло, ибо всем приносили одно и то же. С тех пор масоны раскаялись, ресторан переехал, официанты закончили колледж, на стенах появились фотографии знатных посетителей — Мухаммеда Али, которому было все равно, что есть, и мэра Коча, которому не все равно, но по-прежнему всем подают ее — лакированную, обворожительную, вспотевшую жиром. Сперва утку представляют пирующим. Потом входит виртуоз с секачём в хрустящем халате. Он расчленяет птицу так, что каждый кусок украшает лоскут драгоценной шкурки, и уносит освежеванную тушу обратно, зная, что больше с нее взять нечего. Конечно, зимой, уверяют китайцы, надо обедать жареной змеей, но она костлява, как балерина, и я обхожусь мандаринской уткой. Уложенная в пресный блин вместе с перышком зеленого лука и нежным китайским огурцом, она делится с нами сокровенными секретами восточной мудрости. Главный из них, — считают китайцы, — состоит в том, чтобы отправиться спать, как только наешься. Особенно — зимой, когда даже в Нью-Йорке темнеет рано. Александр Генис |
| You are subscribed to email updates from Блог «Новой газеты» To stop receiving these emails, you may unsubscribe now. | Email delivery powered by Google |
| Google Inc., 20 West Kinzie, Chicago IL USA 60610 | |
Комментариев нет:
Отправить комментарий