Тема дня |
- Ху из мистер националист
- Прощай, немытая Европа!
- Московские антифашисты
- Песня про охотника
- Разговоры в сауне
- Голодовка, которая может лишить кормушки
- РАН не реформируют, РАН унижают
- Заморозки на почте
- Зачем «#РокУзник» и «Новая» это делают
| Posted: 20 Sep 2013 10:42 PM PDT  «Националист, ультраправый, убийца» — примерно так называли британцы и американцы в последние лет 10 того, кто в следующем году станет, вероятно, премьер-министром Индии. В итоге человек, о котором речь, еще до своего назначения на пост главного кандидата от индийской оппозиции на выборах был приглашен выступить в британском парламенте. Вся история — урок «широким политическим кругам» в США или Европе: сначала разберитесь, потом обзывайтесь. Итак, речь о Нарендре Моди, 63 лет, для индийской политической сцены — сущий младенец. Ведь до его назначения две ключевые партии страны выглядели вот как: премьер-министр (от правящего Индийского национального конгресса — ИНК) Манмохан Сингх — 81 год; лидер оппозиционной «Бхаратия джаната парти» (БДП) Лал Кришна Адвани — 86. Почему Моди может победить? Отличный оратор и человек, за 10 лет на посту главного министра штата Гуджарат превративший его в экономическое чудо. Это в то время, как за 10 лет правления ИНК в целом по стране индийцы впали в пессимизм: коррупция, изнасилования, упадок, замедление экономики и падение рупии, «с этой страной что-то не то», «все новости — плохие». Чем Моди плох? А была такая история в 2002 году, когда в его штате группа мусульман напала на индусов (это слово означает только одно — приверженца индуистской религии, а вовсе не индийца вообще). И поубивала человек этак 60. Индусы ответили, и жертв было то ли тысяча, то ли две. Главного министра, Моди, обвиняли в том, что он как минимум не послал полицию на защиту мусульман. Пятно как на покойном Эдварде Кеннеди: вел машину, она упала в реку, утонула секретарша, не спас — испугался? Правда, недавно расследование — а оно шло годами — сняло с Моди все обвинения. Но осадочек остался. И как рассчитывать теперь на голоса мусульман? А их в Индии вообще-то 165 миллионов, или 13,6% населения. Но ИНК просто некого выставить против Моди. Соня Ганди — нездорова. Четвертое поколение правящей семьи Неру—Ганди в лице Рахула Ганди? Он умен и вообще хорош; его сестра Приянка даже лучше, но против Моди… А теперь насчет националистов. В большинстве стран так называют партии, ставящие целью развитие нации, — начиная обычно с экономики. В этом смысле националисты правят Китаем, Россией, Индией (да, тот самый ИНК), и еще этак полутора сотнями стран. А то, что в России уверенно спутали националистов и нацистов, — так это наши особенности. В Индии обе главные партии — националистические. Однако у оппозиционной БДП (она правила с 1998 по 2004 годы, это при ней Индия стала ядерной державой и была окончательно признана как один из будущих мировых лидеров) репутация «партии для индусов», а вовсе не для мусульман. Это «правая» партия? Ну на фоне ИНК, с ее социалистическим прошлым и программами помощи бедным, — да. Есть соблазн сказать, что БДП — это индийские республиканцы, а ИНК — демократы, и нынешние проблемы ИНК те же, что у демократов в США: как бы недостаточно национальная партия. Там много людей с американскими дипломами, всяких космополитов, это элита, улетевшая в стратосферу с индийской почвы… Опросы показывают: средний класс сегодня скорее за БДП, да и вообще с появлением Моди картина для ИНК мрачная. Индийцы с выбором разберутся, но как быть британцам и американцам, которые запретили ему въезд в свои страны в связи с погромами 2002 года? Это ведь Индия. И даже если она не станет второй (после Китая) экономикой мира лет через 20, то первая пятерка ей гарантирована… Помогли индийские студенты из США. Сделали за местную «общественность» ее, общественности, работу: покопались в фактах. Рост экономики Гуджарата — 10% в год при Моди, это первое для иностранного капитала место в Индии. Национализм? Но Моди в речах, оказалось, не говорит о религии вообще. И еще есть такие цифры. На выборах 2009 года за БДП голосовали только 4% мусульман. Но в Гуджарате — 31%. «Широкая общественность» задумалась. А узкая… В Англии упомянутое приглашение Моди в британский парламент подписали две группы депутатов, от консерваторов и лейбористов. Дмитрий Косырев | ||
| Posted: 20 Sep 2013 09:36 PM PDT Культ красоты: почему в России обязательно надо выглядеть «как следует»
Один мой знакомый как-то сдал в сервис машину и впервые за несколько лет спустился в метро. Его поразили не теснота, духота и шум, а обилие красивых женщин. Вернее, не просто красивых, а каких-то потусторонних, уместных на развороте глянцевого журнала и странно смотрящихся в тусклых старомодных вагонах. Приблизительно то же самое говорят иностранцы, для которых вся Россия — как это метро. Нельзя сказать, что выставочная сексуальность вызывает у них восхищение. Как всякая форма упреждающей агрессии, она дискомфортна и тревожна. Ведь это не что иное, как отчаянная компенсация неравенства, демонстративное превосходство над миром, который на самом деле нельзя победить. А поскольку русские мужчины совершенно уверены как в этом, так и в самих себе, то и за женскими формами защиты они наблюдают благосклонно и, несомненно, снисходительно. В свою очередь, когда россияне впервые приезжают в какой-нибудь Париж или, чего доброго, Амстердам, у них тоже наблюдается растущее удивление. Непонятно, почему все страшные такие. Первая мысль: что просто не повезло, бывает. Наготове слегка лежалый миф о том, что «их» мужики к нам за женами ездят. Но столь масштабное бедствие, когда у всех сплошь туфли не подобраны к сумочке, да и самих этих атрибутов нет, а вместо них в любом возрасте кеды и рюкзак, нельзя объяснить одним невезением. Первое важное свойство европейской толпы — демократичность. Люди одеты хорошо, но просто. Выставленные напоказ возможности — признак дурного тона. Так же, как слишком дорогая машина, слишком дорогие часы и далее по списку. Нельзя сказать, что там этого нет. Наоборот, все без исключения атрибуты сладкой жизни — отнюдь не российского производства, и тем более происхождения. Но они, подобно их потребителям, гнездятся в своем секторе, не оказывая заметного влияния на повседневность среднего обывателя. Второе, не менее важное, отличие, нервирующее соотечественников за границей, состоит в разнообразии. Имиджей очень много, каждый самовыражается, как хочет. Гламурные журналы и телепередачи о моде выполняют роль ненавязчивых комментаторов, которым не стоит следовать слишком буквально. И обслуживают эти медиа опять-таки не очень большой сегмент. Выражение «Делай, что хочешь!» до недавнего времени имело в русском языке резко негативный оттенок. Так говорили родители и учителя, исчерпав аргументы в пользу своей «правильной» позиции. Теперь мы вроде как усвоили, что гармония желаний и действий — лучше, чем ее отсутствие. Тем не менее потребность в указаниях остается. Отсюда такое широкое и бесспорное влияние глянцевых образов на жизнь обычного человека. Даже если вы не читаете эту прессу и не смотрите чудесную передачу «Модный приговор», вы все равно включены в процесс их культурного производства. Они вырабатывают правила, которые неожиданно легко согласуются с жесткими системами контроля над внешностью, характерными для советской повседневности. Обязательные каблуки — красота и стать через усталость и боль. Обязательная прическа — любой ценой, не дай бог попасть под дождь. И так далее. Царящий в нашем обществе сексизм выставляет на витрину преимущественно женщин, однако в больших городах мужчины уже давно включены в гонку демонстрационного потребления в строгом соответствии с самыми высокими стандартами, какие только можно представить. Иначе слова «элитный», «премиум» и «люкс» не звучали бы в применении к носкам, шариковым ручкам и лечебным наколенникам. Несоответствие стандартам страшнее, чем потеря работы: ведь и работаешь ты только для того, чтобы все это у тебя было. То, что в 90-е выглядело как травма столкновения несвободного человека с миром неограниченных возможностей, за 2000-е стабилизировалось до стереотипной нормы буржуазного благополучия. Реальное достижение этой нормы — вопрос не столько сложный, сколько несущественный. Важно выглядеть, как следует. Когда-то Белинский писал в европейских корреспонденциях, что парижане — «народ внешности, он живет для внешности, для показу». Великому демократическому критику, изнывавшему под гнетом русского абсолютизма, была в новинку буржуазность французской столицы. Прошло почти 200 лет, и демонстративная безупречность, поддержанная экспертами, цокает каблуками по дорогой плитке, которой мостят пешеходные улицы российских городов. А Европа сдает, сдает… Ян Левченко | ||
| Posted: 20 Sep 2013 10:28 AM PDT ...почтили память убитого в Греции Павлоса Фиссаса
Около сорока человек пришли вечером к Генеральному консульству Греции на улице Спиридоновка, чтобы выразить солидарность с греческими антифашистами и почтить память убитого неонацистами в ночь на вторник музыканта, общественного активиста, антифашиста Павлоса Фиссаса. Вместе с друзьями и девушкой он смотрел в кафе футбольный матч, когда туда ворвались двадцать пять человек в толстовках и камуфляжных штанах и стали избивать Фиссоса. Полиция в конфликт не вмешивалась. По пути в больницу антифашист скончался. . По стране прокатилась волна протестных акций, несколько тысяч человек вышли на демонтрацию памяти Павлоса Фиссаса в Афинах и еще полутора десятках греческих городов. Во многих городах антифашисты разгромили офисы неонацистской партии "Золотая Заря" - предположительно, убийцы Фиссаса принадлежали именно к этой партии. В Москве обошлось без происшествий. Около сорока человек установили у здания консульства портрет Павлоса Фиссаса, возложили к нему цветы, зажгли свечи. Полиция в происходящее не вмешивалась. | ||
| Posted: 20 Sep 2013 08:49 AM PDT
В островах охотник Тут Евдокия Ивановна Кривоносова еще не вступает. Она сидит за столом в своем доме на берегу Дона и улыбается, предвкушая песню. Без Дуни хора нет. Она это знает, роль свою в песне любит и добра к поющим сотоварищам не от ощущения своей незаменимой силы, а от рождения. Милое круглое лицо даровано ей природой, чтобы люди не долго приноравливались или осторожничали в общении с ней, а сразу любили. В казачьей песне Дуня «дишканит». Не сразу вступая, забирает она высоко и, словно уйдя от мелодии, чертит в небе узоры тонкие и круглые большей частью; припадая на крыло и опираясь на тугой осенний воздух, кружит над полем, над долом, над лесом, над Доном и, вдруг срываясь, пикирует вниз, и уже у самой воды, чуть не задевая ржавую крышу дебаркадера с некогда красным лозунгом «Ни одной жертвы — воде», впадает в мелодию, купается в ней одну-две строки и, не в силах удержаться, в конце повтора вновь взмывает ввысь, бог знает куда, и — с концами... Сколько нам жить, Павел Михайлович Гуров, напротив, поет, вроде бы сидя в седле. Он запевает серьезно, не позволяя себе улыбнуться и строго поглядывая на остальных певцов. Елизавета Дмитриевна Лапченкова, Михаил Емельянович Кривоносов, жена Гурова Раиса Ильинична и Дуня ждут своего часа. С серьезным к себе отношением «играет» Гуров те донские песни, что будоражили степь, когда казаки, верхом или в обозе сидючи (а то и за столом, как мы сейчас, с доброй чаркой — разговором), пели-играли на помин души или на возвращение с дальней дороги. И были те песни не короче. — Откуда, я интересуюсь, вы будете? — спросил он, увидев меня в этом доме и строго взглянув на магнитофон. — Радио, телевидение, журнал? — Из Москвы, из газеты. — Будем знакомы, — сказал Гуров и протянул мне левую руку. Поехал охотник В Вешенской же в это время погода испортилась — небо обложило, пошел дождь. — Посмотри, Дуня, — пробасила Елизавета Дмитриевна, которая в дуэте с подругой всегда пела мужскую партию, — чего это Рекс на дворе бурчел? — Это он на ветер бурчел, — сказала хозяйка, выглянув в окно. Значит, на дворе был дождь с ветром. Сельские хозяйственные работы из-за этой погоды затянулись, по однопутному понтонному мосту, прогибающемуся под тяжестью разного самодвижущегося груза, шла крестьянская техника, мощная и грязная, с полей. Огромный трактор осторожно пробирался по дощатому настилу на правый берег. Молодой черноусый красавец весело распевал незнакомую мне грустную песню. На черной от чернозема площадке между кабиной и колесами лежала оранжевая, как радость, тыква. — Зачем тыкву на трактор положил? — спросил я его, шагая рядом по мосту. — А для красоты, — сказал тракторист, улыбаясь. — Давай я тебя сниму. Он с готовностью остановился, затормозив длинный хвост. Я стал доставать фотокамеру, но тут из фанерного скворечника на берегу выскочил человек в ватнике и резиновых сапогах (по-видимому, дирекция моста) и, отчаянно матерясь, бросился к нам. — А ну не держи колонну! Трактор двинулся, колыхнул мост. — Как тебя зовут? — только и успел спросить я. — Захаров Александр! — И в приветствии он поднял руки. ...А у Гурова в этом возрасте была уже только одна рука. Другую он потерял на Ленинградском фронте. «Из ряда вон героических поступков, не считая выполнения боевых заданий, как сапер и полковой разведчик я не совершил. В обороне мы были. Героизм же больше в наступлении отмечается. Однако в августе сорок второго, когда меня ранило — два тяжелых ранения и четыре легких, — до того еще не дошло». Он выписался из госпиталя и поехал к Аральскому морю — «на теплые воды». Сел на лужочек, У Гуровой Раисы Ильиничны голос нежный. Казачьи песни поет она правильно и с пониманием, хотя на Дон попала «в женщинах». Гуров песням научил и ее, и детей. Она вышла замуж за однорукого солдата, охранявшего их девичье общежитие, и переехала с ним в Вешенскую. Первое время им было трудновато, но жадный до жизни Гуров, перед войной работавший на обувной фабрике, научился одной рукой (сначала, правда, Рая помогала) тачать сапоги, потом плотничать, слесарить, штукатурить... Одной рукой он поставил дом, посадил и вырастил из косточек (только крыжовник — покупной куст) сад. Одной рукой он водит выданный ему по инвалидности «Запорожец» и ремонтирует машины соседям; и поет сейчас за столом, а вечерами — в хоре Дома культуры, дирижируя себе левой одной рукой. Охотник немедля Хоры есть во многих станицах и хуторах, и вешенский из них — не последний. До войны, было время, в нем певало 120 человек, потом кто погиб, кто бросил петь, а кто осел в церковном хоре. — Не слыхала я того хора, — говорит Елизавета Ивановна, — но говаривали, что запевала у них там слабоватый, да ведь не подберешь. У них не по голосам там запевают. В сорок пятом году собрались для песни семь человек. Ездили по полевым станам, концерты «ставили» и росли понемногу. Познакомившись на спевках, Дуня с Лизой уже не расставались друг с дружкой. — Если я предана песне, так уж я не шатнусь, — сказала Дуня, ударила ребром ладони по столу и засмеялась. — И в войну, когда санитаркой в госпитале была, раненым пела, а только больше плакала. Она и после войны была санитаркой и долго работала в Вешенской «в лечебных заведениях», а теперь по хозяйству. — Вы ешьте, ешьте. Вон помидор соленый попробуйте. Прокушенный легким поцелуем помидор тот разливается во рту, навевая мысль о том, что Бог (если он есть), наделив человека вкусовыми рецепторами, мог бы этим и ограничиться. Евдокия Ивановна смотрит на меня и поет: — На семь литров холодной воды двести пятьдесят граммов соли, триста сахара, пол-литра уксуса, ложка аспирина, чеснока можете положить, но немного, чтобы помидор не мягчел, хрен, лист лавровый — чего кто любит, и мыть помидоры перед засолом в двух водах... Так же щедро делится Евдокия Ивановна и песнями, впрочем, печалит ее, что песни те, тщательно записанные в Вешенской и других местах, появляются в официальных хорах в виде сокращенном, с душой, порой опустошенной чрезвычайной музыкальной грамотностью и заученным мастерством. — В экспортном исполнении наши песни худеют, — с сожалением шутит муж Евдокии Ивановны Емельянович, человек хоть и молчаливый, но тоже поющий и в хоре, и за столом; и в разговоре о жизни вспомнивший, что была недавно неожиданная радость: поехал на Волгу и с Мамаева кургана вдруг увидел позицию, которую оборонял во время Сталинградской битвы. — Надо бы в Вешенской устроить музей казачьей песни. Магнитофоны есть — певцы живы. — Живы пока, — соглашаются певцы. Бросился охотник Низкий, чуть с хрипотцой голос Лизы в хоре выделяется трагическим звучанием, хотя человек она легкий и веселый. Родилась Лиза в Вешенской, в Вешенской и состарилась. Жизнь ее была непростая, но, слава Богу, уладилась к вечеру... Она поет спокойно, чуть склонив голову и глядя на Дуню. Дуня моложе на десять годов, и жизнь у нее сложилась глаже: может, оттого она в высоту идет голосом, листьями играет, макушку песни гнет-раскачивает, а Лизавета — в глубины и там, у основания, обусловливает мощный и неуемный ее рост. — Первый муж мой был хороший человек, председатель сельсовета, добрый и грамотный — несколько книг в год прочитывал. По нему стреляли и письма с угрозами слали... Потом, после его смерти, другой был. Тоже нет его уже в живых. Теперь мы с дедком живем. Этот третий. — Хороший у тебя дед, — говорит Дуня. — Хороший. Он зимой встанет раньше меня, вытопит печь. Потом будит меня: вставай, тепло уже... Что еще надо? Я думаю: вроде бы действительно больше ничего... Лиза и сейчас, в свои семь десятков, статна и красива необыкновенно. — А против матери моей никакой красотой не годилась. Но о ней особый рассказ. Лицо ее белое Я не проверял «особый» рассказ Елизаветы Дмитриевны, но думаю, вымысла в нем немного. Невозможно соврать о себе в малых местах: станицах, селах, хуторах. Да хоть бы и был в нем вымысел, что за беда? Были бы люди. А люди были... Особый рассказ: — Отец мой, — начала Лиза, — был хуторским атаманом. Умер он 12 мая 1919 года. А мать мою — красавицу — посадили в тюрьму 6 октября. Тогда у нас кадетская власть была. Сидела мама здесь, в тюрьме, а когда стали на Вешенскую наступать, как у нас их здесь называли, красные-то, погнали ее кадеты в Каменск. Не одну, сто восемьдесят человек. Но не догнали. Где-то под Миллеровом в Веже... — Вежа — это у Кошар, — поправляет Дуня. — ...в Веже ее судили и присудили к расстрелу за подрыв кадетской власти. Отец знал пароль и матери перед смертью сказал. Она его нашим веженским, которые в красные затесались, шепнула, чтобы с тем паролем через белые кордоны можно было пройти. А одного поймали — Тришку Парфенова, он и сказал, что атаманова жена пароль выдала. И должна была закончить свою жизнь мать в двадцать пять своих годов. Восемь раз выводили ее на расстрел... Он ее старался — А тут один у белых был, — продолжала Лиза. — Рыбников из хутора Рыбного — член ихнего военного полевого суда. Любил он мать и сватался за нее (она ведь вдова была). Осудили на гибель ее без него. А когда он взялся в Веже изменить решение, нельзя было. Он конвоиров подкупил, те затворами поклацали, только не стреляли, но мать-то не знала — умирать шла. Так восемь раз было. Начальник тюрьмы тоже вешенский был, Шурке Кухтиной родственник, спрашивает: «Что не расстреляли?» — «А пули в нее не летят. Заговорена она...» Сообщили в округ — он был в Новочеркасске, — что волшебница есть такая и пули в нее не летят. А те приказали гнать ее в одиночный столб — камера, где ни лежать, ни сидеть. И погнали ее... Девчонка проснулася, — И погнали, — заканчивала рассказ Лиза, — а за двадцать пять верст до Новочеркасска отбили ее от конвоя красиво. Харчей дали на дорогу и отпустили домой. Уж под Рождество пришла мать домой. В самую ночь. Сколько я на свете Мы сидим, слушаем. Песня про охотника взмывает и летит над станицей, над Доном... Я думаю, что этот самый охотник вполне мог быть одного возраста с красавицей матерью Лизаветы и с тем, из Рыбного хутора, спасавшим свою красную возлюбленную, и что, может, кто-нибудь еще жив из их компании. А песня летит и летит, и вот уже Кружилинский хутор. Каменная школа, магазин, а у магазина старик в казачьей фуражке, овчинном полушубке, с большой и опрятной бородой, а сам маленький и крепкий. — Знаете ли вы песню про охотника, дедушка? — Как не знать? Я и сейчас пою, хоть с 1894 года рождения. Только не тут же петь. Я стал усаживать казака в машину, когда к магазину на телеге с высоким железным ящиком, полным теплого, самого вкусного, говорят, на Дону кружилинского хлеба, подъехала пожилая женщина. — Куда это вы наше престарелое достояние везете? — Песни играть, — махнул рукой дед. Дома у Василия Ивановича Топилина, участника всех войн, начиная с Первой мировой, было чисто и уютно. Подушки до потолка, фотографии прямых и с усами людей, на столе початая бутылочка яблочного вина, две рюмочки рядом и две перевернутые чашки. — Со старухой живем, Ульяной Степановной, вдвоем. И тут же появилась маленькая аккуратная бабушка. — Давайте я вас сфотографирую на память. Стул поставили. — Я только зеленую вязанку надену, — сказала Ульяна Степановна. Отчего не надеть, если есть. Она сбегала за кофтой. Я предложил ей сесть на стул. Но Василий Иванович, стрельнув глазом, сел сам, а жена быстро стала у правого плеча. — С другого боку, — шумнул на жену казак. И Ульяна оказалась у другого плеча... — С какого боку шашка, — пояснил он мне, — с того и женка. ...отправляйся дальше «Знакомое лицо у деда», — думал я, возвращаясь в Вешенскую. На мосту вспомнил: да они похожи — дед, тракторист Саша и охотник, и девчонка из песни похожа и на Лизу, и на Дуню — живые они... И уже приближаясь к дому Кривоносовых, где ждали меня вешенские певцы, и услышав сложенные в хор голоса, стал думать, как бы я поступил на месте охотника. Вероятно, упрашивал бы не прогонять, объяснял. — Ой, Бог с тобою! — Вот мы и сыграли с тобой, читатель, казачью песню, без повторов, правда, и без нот. Тут уж ничего не сделаешь. — Наши песни на ноты не идут, — заметит Дуня. — Правда, — подтвердит Лиза. — По нотам — что черт по болотам. Расходились мы поздно, но в некоторых домах еще пели. «Сообщаются люди?» — сказал бы казак Топилин. Он знал. Юрий Рост | ||
| Posted: 20 Sep 2013 07:25 AM PDT — Брызнем на камни? — спросил я коренастого мужика, сразу признав в нем своего…
Из всех предрассудков Нью-Йорка самый стойкий сводится к тому, что не посещать спортзал так же стыдно, как курить. Давно покончив с последним, я только что связался с первым. Так уж получилось, что всю жизнь я признавал спорт на своих, а не его условиях. Поэтому в молодости я всем его видам предпочитал волейбол и преферанс. Между ними было не так уж много отличий, ибо в карты мы играли по маленькой, а в волейбол — в кружок и без счета. В школе, правда, меня еще заставляли метать гранату, но недолго, потому что старшеклассник Арон Гарфункель угодил в физрука. Антон Макарович был сам виноват, ибо, вспоминая окопы, подбивал нас на подвиги, и Арон его послушался. Увидев, что граната приближается, учитель сперва бросился к ней навстречу, потом отступил и, не рассчитав траекторию, оказался в точке приземления. — Главное, — потирая вмятину на лысине, поучал он нас с носилок, — не суетиться под обстрелом. После этого Гарфункель уехал в Израиль, а мы на физкультуре только подтягивались. Все это, впрочем, не важно, ибо американский клуб здоровья не имел ничего общего с школьным спортзалом, напоминавшим конюшню уже потому, что там стояли конь и козел. Здесь же вместо мирных гимнастических снарядов в три ряда выстроились страшные машины. — «В исправительной колонии», — вспомнил я Кафку, и оказался прав. Единственное предназначение этих стальных монстров тоже заключалось в том, чтобы навсегда изменить человека. — В лучшую сторону, — сказал мне инструктор. — У Кафки тоже так считали, — пробурчал я, но меня не слушали. Поднимать тяжести было трудно, танцевать — стыдно, бегать — скучно, и я остановился на футболе. Его показывали в зале по специальному каналу для иностранцев, которыми изобилует наше предместье. Из остальных атлетических упражнений мне больше всего понравилась сауна, которую я сразу решил превратить в русскую парную. — Брызнем на камни? — спросил я коренастого мужика, сразу признав в нем своего. — No comprendo, — с улыбкой ответил он, но жестом показал, что не против. Я полил очаг разбавленным пивом, и в сауне запахло свежеиспеченным хлебом. — I am Spanish, — сказал сосед и помог себе, изобразив корриду. — Torero, — подхватил я, показывая, что понимаю. — Где мне, — смутился испанец, — пенсионер. Зато живу прямо у моря, в бинокль виден пляж нудистов. Сауна быстро заполнялась тоже голыми мужчинами всех рас и оттенков. Американцем без дефиса был, пожалуй, один, в трусах. К нему-то, завязывая разговор, и обратился приветливый азиат. — Вам нравятся корейцы? — Трудно сказать. — Почему — трудно? — У меня жена кореянка. — О! — И теща. — А! Но Корея не виновата. — Не знаю, никогда не был: 10 тысяч, если первым классом. — Так можно и туристским. — А толку? 15 часов лету, деревня родственников, и никто не говорит по-английски. — А вам, — исчерпав сюжет, обратился ко мне сосед, — нравится Корея? — Не знаю, никогда не был, — ответил я, смутившись, потому что боролся с заведомо неуместным желанием спросить, ел ли кореец собак. Чтобы побороть искушение, я представился. — Джо, — в ответ сказал он, — если по-вашему. — Это вряд ли, — сказал я и все-таки спросил: — А вы собак ели? — Как вы могли подумать! — обиделся кореец. — Их только старики едят. И то зимой. Чтобы замять неловкость, вокруг заговорили о еде. — К Мимо вчера ходил, — начал сагу носатый старик. — Это — «Старый Неаполь»? — перебил его товарищ. — Про Неаполь не знаю, а Мимо постарел, но паста только лучше стала. — Вот почему, — неожиданно заключил собеседник, — из итальянцев получаются лучшие мэры Нью-Йорка. — Блумберг? — спросил кореец. — Вы еще скажите Динкинс, — засмеялись старики. — Первый, — объяснил я корейцу, надеясь искупить вину, — еврей, второй — негр. — Афроамериканец, — холодно поправил меня кореец. — Блумберг? — удивился вошедший в русских наколках. — Никогда бы не подумал, что он — негр. — Афроамериканец, — устало повторил кореец. — Ну что вы несете, — вмешался старик, — он — еврей, они ничего не понимают в пасте. — В томатной? — спросил меня соотечественник. — А как же борщ? Я сменил, не обнаружив в парной арабов, тему на политику. — Не лезть, — хором загалдели все, — главное — не лезть. — Куда? — спросил запоздавший русский. — В мэры? — В Сирию, — ответил за всех молодой человек, стриженный, но с чубчиком. — А вы там были? — Нет, но я неделю, как из Афганистана. — О, вы сражались? — Вроде того. — Ну и как, помогло? — спросил я без сарказма. — Русский? — Эээ... — Да ты не стесняйся. Ваши — молодцы, давно убрались. — Что значит — «наши»? Меня там не было, когда войска вводили. Я жил в Америке. — Один черт, результат тот же. В дверь, не дав выйти пару, ловко протиснулся новичок. — Джо, — назвал он себя, — из Любляны. — Какое-то неславянское имя, — усомнился я. — Живя среди обезьян, называй себя обезьяной. Кореец одобрительно захихикал. — У нас, русских, — сказал я, — говорят иначе: «С волками жить, по-волчьи выть». — У нас, словенцев, — тоже, но я не хотел быть невежливым. Как-никак — сверхдержава. — Нет, — вдруг сказал давно замолчавший солдат. — Что — «нет»?— заинтересовались с верхнего полка. — Не помогло, — сказал ветеран, тыкая в меня пальцем, чтобы объяснить, на чей вопрос отвечает. От стеснения все попытались выйти из сауны разом и слиплись в дверях. Александр Генис | ||
| Голодовка, которая может лишить кормушки Posted: 20 Sep 2013 06:05 AM PDT Матери детей-инвалидов будут голодать, добиваясь выполнения своих скромных требований. «Рядовая» голодовка может иметь серьезные политические последствия В Волгограде начали бессрочную веерную голодовку 38 матерей детей-инвалидов. Термин «веерная» означает, что голодать будут по очереди по одному дню, так как терять здоровье на экстремальной форме протеста матери не имеют права. Медийной эксклюзивности сам факт ее проведения в нашей стране иметь не может по определению — доведенные до отчаяния женщины часто прибегали к таким методам протеста, чтобы привлечь внимание к проблемам многодетных и инвалидов. Но волгоградская история вполне может нарушить привычный сценарий. И не потому, что страдания волгоградских матерей имеют иной масштаб ужаса или безысходности, а потому, что волгоградский губернатор Боженов сделал все возможное, чтобы этот протест вбил последний гвоздь в, пардон, гроб его репутации и, не исключено, карьеры. Теперь на фоне этой акции его манипуляции с областным бюджетом, которыми заинтересовался на днях Следственный комитет, обретают особый цинизм. Давно известно, что для усиления контраста в любом противостоянии важен подходящий фон. Волгоградский губернатор выбрал самый кричащий. Видимо, не учел последствий. Еще весной многодетные матери и матери детей-инвалидов Волгограда стали массово объединяться и стучаться во власть. Пытались пробиться на личный прием к губернатору — безрезультатно, стали выходить на улицу с плакатами и пикетировать администрацию. Ноль чиновничьих эмоций. Накануне Дня защиты детей девять матерей провели трехдневную голодовку. С тем же результатом. Сейчас пройду по списку их требований, поражающему сдержанностью. Этот список ушел в отдельном письме президенту, естественно, без последствий. Чего хотели?
Трудно навскидку сказать, в какие деньги вылилось бы выполнение всех требований. Есть, правда, ощущение, что бюджет не очень бы пострадал. Например, введение бесплатного проезда в транспорте детям или восстановление молочных кухонь. Или ремонт отдельно взятой детской больницы. А ежемесячную дотацию — можно подсчитать. Светлана Селенок, одна из голодающих матерей, сказала: «Мы бы хотели 1200 в месяц на ребенка-инвалида, а всего в области таких детей около трех тысяч». Умножили? Три с половиной миллиона рублей ежемесячно. Эти бюджетные деньги понадобились бы губернатору Боженову, чтобы сбить протестные настроения и не давать повода СМИ раззвонить на весь мир, до чего он довел отчаявшихся матерей. Видимо, он решил, что такие малые деньги не улучшат решительно жизнь в семьях с детьми-инвалидами, и сосредоточился на более эффективных вложениях. Например, организовал оплату своей загородной резиденции за счет областного бюджета — за 11 месяцев аренды заплатили 9 миллионов. С шумом отпраздновал день рождения на итальянском курорте Монтекатини-Терме со свитой чиновников из областного правительства. Заказали чартерный рейс, на банкете пел Тото Кутуньо. Председатель комитета областной думы Ирина Гусева, правда, клялась потом, что поездку чиновники оплатили сами. Мелкие вольности сходили с рук, пока Генпрокуратура не сообщила, что за полтора года правления Боженова обнаружилось «нецелевое расходование» 1,4 млрд рублей (из 4,6 млрд бюджетных средств, выделенных на строительство дорог). Сообщается также, что «40,8 млн рублей министерство финансов области по заявкам аппарата губернатора потратило на аренду зданий и образовательные услуги, по заявкам министерства печати — на аренду турбазы и услуги по информационному обеспечению». По недавним опросам независимых волгоградских социологов, более 50% жителей области хотели бы, чтобы Боженов был отправлен в отставку. Бабий бунт меж тем делает все, чтобы подогревать внимание к губернатору в самый неподходящий для него момент. И эта история вполне могла бы иметь победный финал, если бы не одно «но» — даже если отставка Боженова случится, областной бюджет останется в жесточайшем дефиците, а конфисковывать имущество у проворовавшихся высокопоставленных чиновников у нас не принято. Поэтому отчаявшимся мамам предстоит, вероятно, продолжить борьбу. Наталья Чернова | ||
| РАН не реформируют, РАН унижают Posted: 20 Sep 2013 04:47 AM PDT Не успели окончиться выборы мэра Москвы, как Госдума мгновенно приняла закон о реформе РАН — в самом оскорбительном для академиков виде. То есть так как реформа была принята в штыки, а дело было перед выборами, то было сделано все, чтобы академики перед выборами помолчали. Им наобещали с три короба, и они помолчали. И когда выборы кончились, их растоптали. Тут же. Со сладострастным хаканьем. Потому что хулиган всегда топчет тех, кто его пугается и целует ему сапоги. РАН, бесспорно, находится в кризисе и нуждается в реформе. Однако то, что было предложено правительством, по мне, не реформа, а скорее — крупный грабеж в сочетании с мелкой местью. Одно из старейших и величайших научных учреждений мира не реформируют, а опускают. Реформа эта образовалась, как снег на голову, сразу после очередного афронта, нанесенного академиками всемогущему нано-био-инфо-когни Михаилу Ковальчуку, брату Юрия Ковальчука, акционера банка «Россия» и члена кооператива «Озеро»*. В мае членкора Ковальчука, которого несколько раз не избирали действительным академиком, не утвердили на посту директора института кристаллографии РАН, и тут же на РАН свалилась реформа, которая, между прочим, автоматически делала членкоров академиками.
Активы Академии отбираются у Академии и передаются специальному госоргану, во главе которого всегда можно поставить своего человечка. Этот передел собственности опять же удивительно напоминает тот вектор, по которому в последние годы движется Михаил Ковальчук: ведь именно возглавляемый им институт им. Курчатова один за другим присоединяет к себе физические институты: ИТЭФ, институт физики высоких энергий в Протвино, Петербургский институт ядерной физики и пр. Оно в принципе неплохо, когда руководит государев любимец. Но поразительным образом золотой дождь, проливающийся на структуры, подконтрольные Ковальчуку, не ведет ни к росту числа заметных публикаций, ни к росту благосостояния ученых. Известный физик и один из активистов «Диссертнета» Андрей Ростовцев, работающий в ИТЭФ, приводит анекдотический пример: когда он пожелал взять на работу своего ученика Александра Былинкина (который только что окончил физтех с красным дипломом, имел несколько публикаций в международных журналах и мог уехать в любой Калтех, но по научным соображениям хотел поработать у Ростовцева), то Былинкину предложили зарплату в 1310 (тысячу триста десять) рублей. Ученые зарабатывают меньше таджика на стройке, а на начальство падает золотой дождь. Можно понять опасения тех, кто полагает, что реформа РАН сведется к тому, что со всем имуществом РАН случится то же, что с ИТЭФ и другими институтами, попавшими в сферу влияния нано-био-инфо-когнитивного Ковальчука. Так вот, у ученых был реальный шанс остановить этот закон. Если бы академики твердо поставили условие: или закон идет до выборов с нашими поправками, или мы поддерживаем, например, Навального, то, думаю, Кремль бы уступил. Но увы. 29 августа была организована конференция работников РАН, на которой режиму должна была быть брошена перчатка: конференция ушла в свисток. Тогда же состоялась встреча ученых с Навальным: одну ее можно было устроить так, что в Кремле бы забегали, как тараканы в банке. Увы, встреча прошла в совершенно камерном виде. Из вышесказанного два вывода: перед этой властью нельзя прогибаться. Именно тех, кто прогнулся, она и топчет радостно, понимая, что хребта у прогнувшихся нет. И второе. Увы, процессы гниения в самой РАН зашли слишком далеко. Если бы РАН реформировала себя сама, если бы она, например, прошла ту процедуру международного аудита, которую предложил нобелевский лауреат Андрей Гейм (Гейм оптимистично предположил, что при таком аудите в ней осталось бы две трети академиков), если бы в составе Академии значились нобелевские лауреаты Андрей Гейм и Константин Новоселов, уехавшие в Калтехи и Принстоны Андрей Линде, Максим Концевич, Алексей Китаев, Александр Поляков, просто, наконец, иностранные гранды (приглашала же Екатерина II Эйлера в свою Академию) — то подобное поведение было бы просто физически невозможно. Гейму или Линде, может быть, было бы неинтересно заниматься политикой, и я это прекрасно понимаю: теория инфляции Вселенной куда интересней. Но Гейма или Линде точно нельзя было бы развести на тему: «подождите до выборов, а потом поговорим». Юлия Латынина *sic — именно факультет нано-био-инфо-когнитивных технологий создал и возглавил в московском физтехе Михаил Ковальчук. | ||
| Posted: 20 Sep 2013 03:13 AM PDT Оригинал взят у  novayagazeta в Заморозки на почте Почтальонам ставят памятники, но не спешат с повышением зарплаты В городе Елабуге (это Татарстан) некие вандалы, пожелавшие остаться вандалами, осквернили памятник почтальонке. Не будем уточнять, что именно они сделали. Скажем лишь, что для местных дикарей порча скульптур — привычное развлечение. Так, газета «Вечер Елабуги» напоминает, что на Пасху они обычно идут к памятнику кавалерист-девице Надежде Дуровой и красят ее медному коню… Ну да. Смешно же им, вот и красят. Елабуга — город, где много необычных памятников. Когда-то мы в нашей газете рассказывали о здешней статуе Свободы — уменьшенной копии американской. Конечно, сама свобода в Елабуге (свобода слова, политического выбора и проч.) — вовсе не копия той, что в Америке, но кое-что уже достигнуто. Допустим, раньше трудно было представить, что наряду с памятником Ленину тут поставят памятник самовару. А теперь самовар стоит на площади Хлебной (бывшей площади Ленина). Такой же бронзовый и даже выше некоторых вождей, которые — метр с кепкой, он — четыре метра с конфоркой. Что же касается памятника почтальонке, то он был установлен шесть лет назад, и, говорят, у него есть прототип — женщина, работавшая на местной почте в послевоенные годы. Скульптура, понятно, не конная, но велосипед у нее не отнять. Даже вандалам. Так вот, о вандализме. Хочется сказать о нем не применительно к елабужской скульптуре (тут ничего не добавить), а применительно к самой профессии почтальона. Она-то, эта профессия, была подвергнута своеобразному вандализму значительно раньше, чем бронзовая женщина с велосипедом. Не вандалы ли из хорошо обставленных кабинетов устанавливают нашим женщинам, таскающим 20-килограммовые сумки с тележками в холод и дождь, такие зарплаты, на которые купишь разве что велосипед, побывавший в ДТП? Попалась на глаза интернет-перекличка почтальонов, которые, пренебрегая коммерческими тайнами, поделились друг с другом своими доходами. Что мы имеем? Вернее, что они имеют? Вологда: 6500–7000 рублей, а есть почтовые отделения, где и 3000 в месяц. Орел: от 5500 до 8000. Омская область: 7400. Ленинградская область: 5100. Глотовка Ульяновской области: 2868 рублей. Есть среди наших читателей такие, которые шлют что-то по почте в поселок Глотовку? Полегче, пожалуйста. По сравнению с минувшими десятилетиями газет разносится меньше, а писем, как ни странно, — больше. Это частные лица обходятся электронной почтой: «Я родила мальчика, приезжай посмотреть. Копия — ты». И копия сообщения: Мише, Грише и Аркаше. Четыре письма — и никакой нагрузки на почтальона. Зато организации (банки, фонды, инспекции…) шлют гражданам уйму писем. ГИБДД извещает гражданина Иванова, что он оштрафован за превышение скорости. Копия: Петрову, Сидорову и Мухаммедгарееву. Уже четыре конверта. Многие почтальоны давно готовы написать жалобу президенту, но как подумают, что кому-то придется доставлять лишнее письмо за ту же зарплату, жалеют коллегу. Однажды, правда, удалось воспользоваться электронной почтой, и в блоге Дмитрия Медведева — в ту пору президента РФ — появилась запись, сделанная пользователем из Саратовской области, который почтовую сферу знает со слов работающих в ней родственников. Он написал: «…мизерные зарплаты (2500–3500 руб.), дополнительно заставляют продавать по дворам товары повседневного спроса, разносить рекламные газеты, «жировки» за оплату коммунальных услуг и т.д. Вся прибыль от дополнительной деятельности многочисленных сельских отделений «Почты России» оседает в региональном управлении области. А на местах, чтобы не платить даже прожиточный минимум, почтальонам навязывают работу по графику с неполным рабочим днем. Штатные единицы отделений почты в сельской местности сокращены до минимума. Установленные нормативы нагрузок на почтальонов превышают допустимые…» Через какие-то пару лет меры приняли. У «Почты России» сменили начальство. Объявили, что зарплаты почтальонов и операторов почтовой связи должны вырасти до уровня средней зарплаты по стране. К 2015 году. И тогда, пожалуй, можно будет ставить повсюду памятники почтальонам уже не с велосипедами, а с мотоциклами. Возможно, кто-то скажет, что мы тут искусственно выделили почтальонов из числа людей других профессий, получающих ничтожную зарплату. Мол, ничуть не больше платят в нашей нефтегазовой державе нянечкам в детских садах, санитаркам в больницах, библиотекарям или музейным работникам. Конечно, это так. Почтальоны просто к случаю пришлись. Осквернили бы вандалы памятник нянечке с горшком (есть где-нибудь такой?), мы бы сейчас тут и про горшок, и про швабру… Впрочем, тому, кто хочет более широкого охвата фактов финансового вандализма, мы сообщим, что почтальонка — это лишь часть скульптурной композиции в Елабуге. Бронзовая женщина, опершись на велосипед, смотрит на бронзового монтера-электрика, взбирающегося на столб. Монтера осквернили заодно с почтальонкой, и у нас есть повод поинтересоваться настроением людей этой профессии и спросить: «А за какие деньги мужики с плоскогубцами и изолентами нынче лезут на столбы, где их может шибануть током?» Доводилось слышать, что ток переменный, а денежные проблемы у монтеров в провинции постоянные. Борис Бронштейн | ||
| Зачем «#РокУзник» и «Новая» это делают Posted: 20 Sep 2013 01:57 AM PDT Споры о том, что такое рок и чем он отличается от любой другой хорошей музыки, шли всегда, и не только в России. Сегодня никто уже не сомневается, что самая громкая, самая металлическая, самая эпатажная музыка может быть патентованной розовой попсой, если в ней отсутствует некий важный элемент; и напротив — присутствие этого элемента превращает музыку в рок, даже если она мелодична и философична, как БГ, идиллична и гармонична, как Федоров, и даже когда музыки нет вообще, а на сцене один бормочущий Мамонов. Рок — это когда человек не может больше так жить, и все. Он с этого начался и таким будет всегда. Устремленность рока к смерти — не то чтобы миф: это именно нежелание жить ТАК. Рок — это и «Облако в штанах», и «Про это», и «О дряни»: потому что жизнь с абажурами и канарейками — это невыносимо. Такова была вся лучшая русская музыка в восьмидесятые. А в девяностые это кончилось — думаю, рубежом был распад «Наутилуса», — потому что всем захотелось наконец пожить по-человечески. А жить по-человечески — это попса, пусть даже самая качественная. Это время убило Кормильцева — единственного абсолютно последовательного идеолога русской рок-поэзии и лучшего представителя жанра. Впрочем, сам он лучшим считал Дидурова — думаю, справедливо: страшно жаль, что и Дидуров не дожил. Он всегда говорил, что все это еще будет. Сегодняшнее возвращение русского рока — это никак не «Мода на протест», потому что и протест — только частный случай общего состояния. Это состояние тошноты от постоянного унижения, это кризис утраты себя, бесконечное примирение с тем, с чем нельзя мириться. Это отказ — хотя и несколько запоздалый — от принципа «свобода в обмен на колбасу» (при котором, кстати, не бывает ни колбасы, ни свободы). Говоря шире, это снова жизнь вместо выживания, прямая речь вместо приспособления, это снова защита угнетенных и солидарность оскорбленных. И на этом новом подъеме русского рока опять слышны голоса Гребенщикова и Мамонова, и все опять вместе, и концерты опять полузапретны, и Шевчук с ДДТ опять в лучшей форме. «#РокУзник» — это начало, дальше подключатся все, и особенно приятно, что Макаревич тут опять первый, как в семидесятые. Правда, погромных статей в центральных молодежных газетах о нем еще не пишут, но будьте уверены, это приложится. «#РокУзник» — возрождение того русского рока, который слушал весь мир. Того рока, который понял: музыкальных достижений не бывает без сопротивления материала и сопротивления материалу. Рок добывает свою энергетику только из протеста — разумеется, не политического. Рок приходит и говорит: долой ВАШЕ искусство, долой ВАШУ любовь, долой ВАШУ религию — приходит, как «Тринадцатый апостол», сколько бы его ни переименовывали в «Облако в штанах». Рок-н-ролл жив, а мы еще нет. Но ничего, жизнь — дело наживное. Дмитрий Быков |
| You are subscribed to email updates from Блог «Новой газеты» To stop receiving these emails, you may unsubscribe now. | Email delivery powered by Google |
| Google Inc., 20 West Kinzie, Chicago IL USA 60610 | |
Комментариев нет:
Отправить комментарий