Истории про жизнь накануне.
Михаил Николаевич Моторин
Нажмите на фото, чтобы увеличить
1945
РОДИЛСЯ: 1926 год, поселок им. Свердлова, Московская область.
ПУТЬ: ефрейтор, командир отделения, связист Правительственной роты связи. Обеспечивал связь на территории освобождаемой Европы.
Два ранения, контузия.
НАГРАДЫ: орден Отечественной войны II степени, орден МВД СССР и другие награды. Заслуженный ветеран Московской области.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ работал электриком и пожарным.
Живет в поселке Свердловский в Подмосковье.
Немец
…Немецкий учить — на кой?! Немцы войной, а я буду немецкий учить! А немецкий преподавал у нас типичный немец. У него жена была, руководительница классная наша, двое детей — дочка и сын, я их молоком снабжал. Вот. И он взял и написал письмо отцу. Отец мне — ну-ка снимай штаны! Отлупил как следует: «Учись, учись!» И я пошел учиться.
А немца этого потом отправили на трудовой фронт, на Урал. И где-то там он погиб. Павел Романович, хороший немец был.
Возчик
…Отца взяли, брата взяли, я один остался мужик. Куда? И я бросил учиться. Возчиком пошел работать в сельсовет, на лошадях. Чурки, дрова возили: сперва пекарня, детский сад рядом, школа. В больницу. Ясли. Пять точек было.
Солдатам возил на лошади дрова, помогал пилить, сушил. Они потом едут в Щелково, везут нам зерно. А хлеб печь — формы-то в пекарне смазывать нечем, масла-то нету. Я пойду в гараж: «Ребята, таоту, машинного масла, дайте». «А что?» — «А машину надо смазать». А сами этим таотом смазывали формы, а то без масла тесто пригорает, потом хлеб выбивается, а шкура остается, пропадает.
Дрова привезешь, докладываешь: чего, куда теперь? Сейчас, езжай, тебя там ждут. Вот приходишь — женщина померла. А где хоронить-то? Мороз-то такой, никуда… Завозим — еще приятель у меня был, вдвоем мы с ним — у нас там кладбище и потом под углом от него луг, и мы под этот уклон — раз, в снег суем и все, на всю зиму. А весна пришла — растаивает. А вскрывать если, везли в Щелково. Вот так вот. Питания-то не было. Комбикорм ели, очистки варили. Опухнут, неделя — глядишь, падают, и готово. Я пока работал, каждый день возил трупы на кладбище.
Без наклейки
…Под Ченстоховом, там лагерь недалеко был. Мы как связь дали — в госпиталь, в комендатуру — нас за город поселили. А там ров такой, наверное, с полкилометра и метра четыре в ширину, три в глубину. Где засыпано, где не засыпано. Сваливали немцы туда трупы. И мы стали выкапывать. Две машины специальные, «летучки», в них вода — обмывают, промывают, врачи вскрывают. Где череп ищут, где, может, патрон, пометки какие на руках — чтобы опознать людей. А мы раскапывали. Вскрываем, обмываем и в «летучку» передаем. Есть уже разложились трупы. Нам выдавали наклейку на лицо и сахар сосать. Но я без наклейки — раз и копать. Насмотрелся дома уже.
Иной раз снится это все…
Гармонист
…У меня и отец, и два брата играли, отец вообще на гармошке играл хорошо — гармонистом был. Вот так соберемся все, гуляли… и свадьбы, и дни рождения, и юбилеи. А мне тогда не разрешали, я был маленький. И в армию-то поначалу не брали — у меня метр сорок восемь был, тридцать шесть килограммов — вес бараний. Похоронка на отца пришла, я еще дома был. Брата уже не стало — в армии сутки в болоте пролежал и застудился, промучился года два, и похоронили. Отец последнее письмо написал: сижу, говорит, в лесу, обоз наш разбомбили, нам дали «удочку», мины ловить — это значит прощупывать мины магнитом. Все. Наверное, на мине и подорвался. Вот притащили мне гармошку — в Берлине все валялось, все разбито. Но у меня-то отец играл на русской — у нее тульский строй, а у этой — немецкий строй. Ну я и стал музыкать. Танцевал с немками. Молодцы немки-девки, оденутся, на танцы придешь — у, беда! Нашим девкам, конечно, такую культуру не предпринять!
Ну и когда пришел из армии, я аккордеончик с собой привез. Прослышал: у одного приятеля тоже есть гармонь. И как суббота-воскресенье, мы с ним берем две бутылки водки, и понеслось — Биофабрика, Мизиново, Лосинка… В клуб приедешь с гармошкой, заходишь в буфет, по сто грамм выпили — пошли танцевать! Выхожу на сцену, открываем цыганку — и девчата только и плясали!
Николай Георгиевич Щукин
1943
РОДИЛСЯ: 1924 год, село Красное Саратовской области.
ПУТЬ: гвардии старший лейтенант, командир топогеодезической батареи 27-й армейской пушечно-артиллерийской Ясской Краснознаменной бригады. Второй Украинский фронт. Имеет ранение и контузию.
НАГРАДЫ: орден Красной Звезды, орден Отечественной войны II степени, медаль «За боевые заслуги», медаль «За взятие Будапешта», медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» и другие награды.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ работал в Военной академии им. М.В. Фрунзе, профессор, кандидат военных наук.
Живет в Москве.
На кулачки
...По характеру я был вожак. Скромный, но вожак. Я не дрался, но… любил драться. До войны в Твери и, я думаю, не только в Твери были распространены драки. Они назывались «на кулачки». «Пошли на кулачки!» Вот Калинин город: Центральный район, с той стороны — Заволжский, здесь — наш Тверецкий район. И все между собой дрались. Как только становился лед — выходили на реку на коньках, и начиналась потасовка. Первые едут мальчишки маленькие, они там между собой. Потом постарше. Стенка на стенку, на льду. И этим делом занимались все. И взрослые. И доходило до чего: делали самоделки — наган стрелять: трубку забивали с одной стороны, спички начиркивали, затыкали чем и дырку. И она «бух!» — как из нагана дробью стреляет. И ранили, и все было. И когда мужики пошли, мы, дети, понимая, что мы тут уже не нужны никому, мы убегали. И один раз меня уже на своем берегу милиционер раз за шкирку! «Ты дрался!» — «Я, дяденька, нет, какое дрался! Отпусти меня!» А милиционер на берегу стоит только, боится на лед идти — там взрослые.
Как сейчас помню, на Заволжской стороне был такой Немцов (его звали Немец), он был хозяин. Выкатывается и на нашу сторону так едет. А я выхожу с Юркой Шморевым, Немец подъезжает и ждет, что мы разбежимся. А мы стоим. И он выставляет самоделку Юрке в грудь — и бабах! И дальше поехал. Я никогда не ожидал, что может человек такое сделать… Выстрел! Я давай выгребать из Юрки дробь. Он был в шапке, пальто ватное, а сверху покрыт был шерстяной шалью от матери. И в этой шали и в вате чугунные осколки у него… Раны-то не было. Ой, елки… Вот такое детство у нас проходило.
Художник
При советской власти, как уж теперь я соображаю, лихорадочно готовили новый состав нового государства. Потому что всех старых приписали к врагам народа и никуда не пускали. И особо обращали внимание на детей. В школы приезжали откуда-то с министерства и подбирали молодежь, детей по способностям. И развивали таланты. Меня выбрали в ДХВД — Дом художественного воспитания детей. У меня уже было предначертано, что я должен быть художник. Я ходил в кружок ИЗО при ДХВД. До самой войны. В то время выходные были не по субботам и воскресеньям, так как была борьба с религией, а четыре дня были рабочие, на пятый выходной — на какой бы день недели он ни выпал. Четырехдневка. В каждый выходной ходил рисовать. Меня там хвалили, работы наши публиковали в газетах — «Пионерская правда» и «Комсомольская правда». В газете прямо было написано: «Коля Щукин нарисовал пограничника». Как сейчас помню: в буденовке, в шинели, с вот такими рукавами. И «СССР» на столбе рядом написано. Вот так вот. И это в газете было. Тверское художественное училище среди нас уже отбирало наиболее способных и приглашало к себе. Из-за войны я туда не попал. Но тяга на всю жизнь осталась. Вот такая вот петрушка.
Девчата
Я любил девчат всегда. И сейчас люблю. Но как-то объясняться не мог, не хватало такого, знаете, мужества — подойди, близко быть, портфель понести. Таких взаимоотношений не было. Зато какие были взаимоотношения… Девчонка Людмила Лосева жила почти на берегу, там спуск к Тверце. И я после занятий или в выходной на лыжах к ней туда ездил. И вот я думаю: увижу или не увижу. Нет ее? Нету. И я лыжами писал на снегу: «Я БЫЛ». Лыжей вытаптывал. Чтобы она знала, что я приходил. Вообще меня как-то девчата не обходили стороной. И когда учился, и когда на фронте.
Крест
Я всю войну носил крест. Хотя был членом партии. Мне как бабушка или мама к люльке привязала крестик, он все время был у меня. И я с детства как-то уяснил: убивать — это огромный грех. Как убивать человека, ты же ему ничего не дал? Война. Нельзя же этого делать. Тот, кто убивает, ему ведь не дано судить, повинен человек или нет. В конце концов, противника тоже кто-то гонит. И отсюда кто-то гонит воевать туда… Вот я с этим хожу все время.
Анна Павловна Масленникова
1945
РОДИЛАСЬ: 1923 год, Переславль-Залесский.
ПУТЬ: связист, гвардии сержант, телеграфист 144-го отдельного гвардейского батальона 37-го гвардейского стрелкового Свирского Краснознаменного корпуса. Карельский, Второй и Третий Украинский фронты. Была ранена и контужена.
НАГРАДЫ: награждена орденом Отечественной войны, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За освобождение Вены», «За освобождение Будапешта» и другими.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ работала на приборном заводе. Живет в Рязани.
Танцы
…За мной очень ухаживал Миша Масленников, он работал в 10-м цехе, лонжероны делал. Мы такие вечера устраивали — у нас в клубе музыку включали, пол натирали сами, такие танцы были! В двух залах. Между ними переход, там место отдыха, зелень, красиво. Устанешь, хлопнешься, отдохнешь немного и опять в зал. И вот смотрю — какой-то парень симпатичный появился, я его не знала. И он меня пригласил танцевать. Ухаживал, но никакой любви еще, конечно, не было, и намеков никаких. Дружеские отношения.
А в это время артиллерийское училище арендовало у нас спортивный зал, и я познакомилась с одним курсантом. Он увидел меня на кольцах, я выполняла упражнения — фигурка точеная, понравилась я ему, ага. И начал вроде как за мной тоже ухаживать. Витя. А летом танцплощадка у нас была открытая, и он старался забегать, приглашал меня, а потом скорее к себе в училище. Миша был скромный, боялся подходить, а Витя был посмелее. Я на завод ходила мимо его артучилища, прохожу, и ребята кричат ему с балкона: «Витька! Идет твоя пионерка!»
Ворошиловский стрелок
Я активный образ жизни вела — пионерские лагеря, и хор, и спортивная гимнастика. Ага… И мы, комсомольцы, не просто так жили, мы как чувствовали чего. На заводе у нас уже была команда сандружинниц, а у мальчишек была команда ПВО. Еще война не началась, за год, а я уже была ворошиловский стрелок. У нас тогда появились женщины-летчицы, они на Дальний Восток слетали, двое или трое. Меня это как-то забеспокоило. Я пошла в аэроклуб. Начальник на меня посмотрел, говорит: мала, в следующий год придешь, возьмем тебя обязательно. Я заплакала. Как это так — меня не берут. Но он отправил меня подрасти. А в следующем году — война.
Голубое атласное платье
21 июня воинская часть пригласила нашу бригаду сандружинниц «повоевать» — учебные такие были игры. И мы всю ночь воевали, выполняли роль медиков, играли в войну, раненого на носилках туда-сюда, перевязывали по-разному. Ночь практиковали. Я в пять часов вернулась домой, уставшая, еле-еле. Мама радио выключила — это черный такой, репродуктор-то, чтобы я поспала. Проснулась — 10 часов, я вообще не люблю спать, мало сплю, жалко мне спать. Ну и маме: «Мне ж сегодня платье примерять, портниха просила прийти!» А портниха жила, где у нас ТЮЗ, дом угловой. Тогда не было автобусов, я вскочила и бегом туда с Ленпоселка. Мама мне материал купила в Москве, в «Люксе», хороший тогда продавали — голубой шелк в рубчик. Платье заказали, я начала модничать уже, а как же.Ну и прибежала я к этой портнихе, такая вся возбужденная. А она говорит: «Анечка, ты что? Ты что, ничего не знаешь? Война». Я схватила это платье и бегом домой. …Всю войну Витя мне писал. Сто с чем-то писем. Они у меня целы. И он так писал красиво, описывал бои: он офицер все-таки был и в курсе дела. Поэтому, как письмо получу, все мои ребята: «Анка, читай!»… Ну и о любви писал. Но он мне изменил. И я его не простила. За меня переживала вся моя рота. И ребята написали ему многие, кто как мог — матом, конечно, почистили его… Так мы и не встретились больше.
А когда я выходила замуж за Мишу после войны, надо было чего-то надеть. Опять пошла к этой портнихе, перешить то голубое платье — у меня грудь появилась, то не было ничего до войны, а тут тесно стало. Она мне вставочку такую сделала, очень аккуратненько. И говорит: «Аня, от материала клочок-то большой остался тогда, но уж ты не обижайся — я буханку хлеба выменяла на него».
Яков Иосифович Шефтер
1943
РОДИЛСЯ: 1924 год, Москва.
ПУТЬ: лейтенант, командир взвода разведки, начальник химической службы 1853-го истребительного противотанкового артиллерийского полка 31-й отдельной истребительной противотанковой артбригады. Воронежский, Степной и 2-й Украинский фронты.
Дважды ранен.
НАГРАДЫ: медаль «За отвагу», орден Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ: работал во Всесоюзном институте электрификации сельского хозяйства, занимался разработкой и внедрением ветродвигателей; в НИИ автомобильного транспорта. Доктор технических наук.
Живет в Москве.
Выпускной
…Как сейчас помню: в ночь с 18 на 19 июня у нас был выпускной вечер. У нас был очень хороший, невероятно дружный десятый класс, двадцать шесть человек. Гуляли всю ночь. Сначала по району, на Бауманской, потом поехали на Красную площадь, потом вернулись в школу и допивали вино. Но не пьянствовали, нет. «Три семерки» портвейн был. У меня были брюки новые, готовые, и — тогда было модно — такой бархатный в полоску типа пиджак, коричневый. Его сшили специально, хотя родители были бедные — папа бухгалтер, мама домашние дела делала.
А первый налет на Москву был уже в ночь на 26 июня. Была сформирована пионерская дружина для борьбы с немецкими самолетами. Выводили людей в бомбоубежище под школой в подвале. И я должен был находиться в школе, организовывать людей — я был секретарь комсомольской организации. Это 352-я московская школа, очень сильная школа была. А с нами дежурила преподавательница русского языка и литературы. И она испугалась налета. И стала раздеваться. От страха. От неожиданности. Сирены были тогда же. Но потом все встало на свои места. А мне не было страшно — я удивляюсь.
Вилли
…Я был единственный переводчик там, пленных когда приводили. Я немецкий знал, в школе была хорошая преподавательница. Сейчас подзабыл. А как сейчас помню: привели немца, было лет 20 ему или 19. Белобрысый он, стоит передо мной. Ну и мы с ним по-немецки. Расспрашивал, как у них с орудиями. Он пехотинец был, а я артиллерист, считалось, что артиллерист — это как бы более высокая ступень. Он не все знал, он был просто солдат. То ли Вилли его звали, но это я не помню точно. И мне начальник политотдела говорит: «Ну что, в расход? Давай кончать с ним?» Я говорю: «Не надо». Не надо. Оставили его. Отправили в сборный пункт немцев. Это был уже конец войны, и мы уже шли по прямой, как говорится. Ну и потом… А!.. Где у меня платок носовой?..
Марк Рафаилович Раухман
1942
РОДИЛСЯ: 1929 год, Орел.
ПУТЬ: в 1942—1945 гг. — слесарь, токарь, клеймовщик оборонного завода Наркомата минометного вооружения № 715 в Болшеве.
НАГРАДЫ: ветеран труда.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ работал в Институте металлургии АН СССР.
Живет в Москве.
Черная кожаная сумочка
…На каторге папа научился сапожному делу. Он был арестован за участие в революции 1905 года. И в кандалах он был, прииски эти все прошел — ссылка в 500 км от Иркутска. Освободился после Февральской революции.
И эта сумочка, которую сделал папа для мамы из кожи, для документов, она есть у меня.
Ну а после и 38-й год не обошел папу. Несколько семей из дома уже взяли — мы жили в доме для политкаторжан — обвинили, что они контра, значит, там контрреволюцию готовят. Их всех приговорили к десяти годам без права переписки. А это было ясно, что к расстрелу. Папа еще работал в артели рядом с домом, было уже темно, я думаю, часов семь-восемь вечера. Приехали они на этом «черном вороне», «эмка» популярная тогда. И пошли за ним в артель. Единственное, что я, мальчишка девяти лет, понял: что нужно спасать документы. Я их положил в эту сумочку кожаную все и отнес на чердак, у нас дом двухэтажный, и темный чердак там.
Через два года его отпустили. Его вообще настолько пытали, вероятно, и так избили, и все внутренности… Он ехал от Таганской тюрьмы и на Ярославском вокзале не мог даже вспомнить, как ехать, настолько он потерял ориентацию от этих таганских «развлечений». Племянник двоюродный встретил его совершенно случайно на вокзале и привез в Болшево домой. А до этого я на балконе спал, и все кто-то мимо дома ходил, там дача Веры Фигнер рядом. И мне все казалось, что это идет отец. Я так верил, что это он должен быть. А как он пришел — не помню. Какое-то скудное угощение у нас было, и он лег. Потому что едва ходил.
Потом, когда немножко оклемался, он пошел в эту артель, она называлась «багетная», он был распиловщиком рамок. А там уже начало войны. Его взяли, учитывая здоровье, в ополчение. Но куда послали — это неизвестно. Единственное, что мне душу как-то греет, что когда он уходил, вот мне это запечатлелось: он уже в шинели, вещмешок, открыл дверь и на пороге сказал маме: «Береги Марка». То есть меня.
Извещение пришло в начале 43-го года. Пропал без вести. И я положил его туда же — в кожаную сумочку. И не показывал его я маме долго, наверное, месяца полтора. Я знал, что для мамы это удар страшной силы будет. Не знал, что делать. Целый дом арестованных и расстрелянных — с кем советоваться? И я каждый день мучился.
Мины
Осенью 42-го был урок, меня вызвали к доске: по-моему, математика. И я упал от слабости. В школе давали сто граммов хлеба. И понял, что маме одной нас не потянуть. Ничего не сказал ни маме, никому вообще, взял и прямо из школы пошел на завод. На этот же завод 715-й, где мама работала чернорабочей. Сразу мне объяснили, что буду работать на станке, оформили, дали рабочую карточку на хлеб. И поставили на станок, который с комнату с эту. Назывался ДИП — это значит «Догнать и перегнать». Я, мальчишка, 12 лет с чем-то. В минах делал отверстие, нарезал резьбу на головке и сзади, ввертывал стабилизатор, а потом ставил номер клейма. Я потом дошел до такого искусства, пальцы все порубал, но уже почти не глядя мог на этом станке.
Работали от десяти и максимально 16 часов. Я-то ростом невелик, а тогда был еще меньше и подкладывал под себя ящик из-под мин, чтобы станком револьверным управлять. В день, в зависимости от смены, наверное, порядка сотни мин я собирал, если не больше.
Мама меня увидела, когда я слез с ящика размяться, потому что это тяжелая работа тоже, станок большой, сила нужна. Она работала в литейном цехе, рядом с механическим, где я. Там, где мама, там — ад: печь-вагранка, типа домны маленькой, жара, расплавленный чугун, олифа горела, вода под давлением с песком. Ну это ад, настоящий ад. И вдруг из-под этой арки, этого чада, дыма, всего — я увидел маму, и она меня. И это был вот… сколько лет прошло, прямо сердце дрожит. Она не поверила, что я там. Она рыдала, так меня обнимала.
Всю войну я там проработал. И масло, и вся грязь настолько въелась, что — неудобно говорить — в ноги и в живот так впиталась, во все поры, что несколько лет после войны я стеснялся ходить купаться или вместе с кем-то в баню.
Я ходил на завод мимо школы, и мне так всегда хотелось учиться — там перемены, там мои же ребята учатся… И, чтобы не плакать, обходить школу стал.
С отличием
После войны я пошел в школу рабочей молодежи. А я же окончил всего пять классов и знал по математике только цифры, а там буквы. Я сижу и не понимаю. А по истории и литературе я был на хорошем уровне. Но математичка говорит: надо исключать. И созвали педсовет и вызвали меня к директору. Он говорит: «Что же это ты бездельничал?» Отругал. А я говорю: «Работал всю войну на заводе, я никакой не этот...» «Ты где родился?» — спрашивает. «В Орле, потом в Москву переехал». И он — не узнать было его: «О! Орел! Я Орел брал!» Он меня даже обнял, такая у него радость была. И он на педсовете сказал: «Не надо его исключать, оставим, из десятых классов ему кого-нибудь подберем, чтобы подтянуть». Оставили, я окончил семь классов. А у меня была самая розовая мечта — окончить техникум. И я окончил его. С отличием. Ну и дальше пошел. Институт с отличием. Потом кандидатская диссертация.
Виктор Александрович Фиалкин
1944
РОДИЛСЯ: 1925, Батайск Ростовской области.
ПУТЬ: гвардии старший лейтенант. Пехотинец, пулеметчик, помощник начальника штаба по спецсвязи 271-го гвардейского стрелкового полка 88-й Гвардейской стрелковой Запорожской Краснознаменной дивизии. Юго-Западный, Третий Украинский и Первый Белорусский фронты.
НАГРАДЫ: орден Красной звезды, орден Отечественной II степени, медали «За отвагу», «За взятие Берлина» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» и другие.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ работал в сельсовете, налоговым и страховым агентом.
Живет в Ижевском, Рязанская область.
Брат
Мать умерла, мне четыре года было. Потом отец. Я был самый младший, седьмой из детей. Брат Сергей и сестры меня вырастили. Сергей учитель был и художник, кончал художественное училище. Я послушный рос, все дружно было у нас. После девятого класса подал документы в Ростовский учительский институт. А летом началась война. Брата взяли на фронт, он на десять лет старше. И я остался у сестер. И с первого сентября добрые люди пошли учиться, а я пошел работать. Рабочий, потом диспетчер в автобазе…
На Вислинском плацдарме в Польше потом у нас встреча с братом получилась. По секрету скажу, вот как. Письма раньше писали в треугольниках. Марки не нужно было, бесплатно доставляли, но цензуре если что не понравится — вычеркивали. И вот я пишу брату: «Получил письмо от земляка. Он служит в Восьмой гвардейской армии». Все. Подробностей больше нет. В следующем письме пишу: «Получил письмо от друга, он служит в 88-й дивизии». В следующем письме пишу, что он служит в 271-м полку. Вот так вот. И цензура это не зачеркивала. Потому что подробно-то не написано. Такой контроль был за письмами, чтобы не разглашать ничего, все секретно было. Только номер воинской части на конверте писали. А когда я поочередно так писал — проходило.
И в один из дней прихожу я с дежурства в землянку, — у нас землянка была на двоих — ложусь. И вдруг меня будят — срочно собирайся, вызывают в штаб дивизии. Мне приготовили лошадь с седлом, а дивизия была километров за семь-восемь. Приезжаю — домик небольшой, как одна комната, весь задымленный, народу полно. В углу начальник штаба сидит за столом. Я подхожу, руку под козырек: «По вашему вызову явился». А он улыбается. «Посмотри вокруг», — говорит. Я посмотрел — а там рядом брат сидит. Я так писал, и он нашел меня. Обнимаемся, целуемся. И мы с ним опять ко мне, лошадь на поводке. И он со мной две ночи в землянке переночевал, товарищ уступил. Он служил в Пятой ударной армии Берзарина, а я в Восьмой гвардейской Чуйкова, оба войну закончили в Берлине, но там встречи не довелось.
Василий Кузьмич Акимов
1945
РОДИЛСЯ: 1924 год, деревня Макаровка Рязанской области.
ПУТЬ: гвардии старшина, командир огневой группы 3-го гвардейского минометного дивизиона, помощник командира взвода 36-й гвардейской минометной бригады 29-й артиллерийской краснознаменной дивизии. Третий Украинский и Первый Белорусский фронты. Штурм Рейхстага.
Имеет ранение.
НАГРАДЫ: орден Отечественной войны I и II степени, орден Красной звезды, другие награды.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ работал в транспортной милиции. Живет в Рязани.
Жена
Она красавица, да. Кое-что было… Я уже работал на заводе, это до армии, а отец ее был начальник отряда пожарной охраны. И она ему носила обеды, завтраки там…. И вот, значит, мы однажды познакомились.
В основном на танцах были. В парке культуры на улице Ленина, там оркестр был почти каждый день по вечерам. Она хорошо очень танцевала. Ну и я неплохо. Танго тогда славилось, вальс, разные вальсы…Что еще? Полька — массовый такой танец, тоже славился. Я спортивный парень был, футбол, бокс. Так. Я хорошо бегал на коньках, на лыжах, с мастерами спорта. Так. Я здоровый сильный парень был, ничем не болел. Это сейчас вот немножко чего-то начинает…
Она меня провожала на фронт и дождалась с фронта. И в 1948 году мы поженились. Тогда ведь карточки были, по карточкам давали хлебушек и так далее. И вот я только получил зарплату, и пошли с ней в кинотеатр «Октябрь». И у меня в очереди утащили карточки и зарплату украли. Я оказался без всего на месяц. Ну, она работала в райисполкоме, кое-чего брала из столовой — и немножко мне. Я сейчас уже забыл, по-моему, по полкилограмма хлеба на человека в день, булка черного. Разрезали пополам.
Наши режиссеры быстро здесь поставили фильмы, каждый день почти кино показывали. И я ее приглашал — посмотри, как мы воевали. Помню, значит, фильм был «Падение Берлина», документальные хроники тоже. И я ей рассказывал, где какие наши части стояли, как залп давали, как летели наши снаряды. Даже штурм Рейхстага показывали, где я принимал участие. Там меня-то, конечно, не видно, но наши части, нашу 36-ю гвардейскую минометную краснознаменную Нижнеднепровскую гвардии Кутузова бригаду я ей показывал.
Потом постепенно, постепенно… Получили квартиру, на Михайловке. Там раньше была баня. Эту баню сделали на квартиры, и вот в этой бане я получил себе. И мы были рады это получить.
И вот с ней мы жили. И умерла она только пять лет назад. Мария Николаевна.
Евгений Никитович Абросимов
1943
РОДИЛСЯ: 1925, деревня Ерохино Московской области.
ПУТЬ: гвардии сержант, минометчик, командир расчета 82-мм миномета 343-го гвардейского стрелкового полка. Второй Прибалтийский фронт.
Два ранения.
НАГРАДЫ: медаль «За отвагу», орден Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени и другие награды.
После войны: работал инженером-конструктором на станкостроительном заводе.
Живет в Егорьевске в Подмосковье.
Воскресенье
…Cидим все вместе за чаем — отец дома, самовар стоит, окна открыты. По-моему, было воскресенье. Мы жили в частном доме, немножко туда к краю города. А рядом у нас было общежитие, такой дом для преподавателей педучилища. И вдруг по радио сообщение — выступление Молотова. Ну, сидим. Всё — война. Ну если прямо говорить, о войне уже, наверное, полгода, говорили, слухи начинались: «там у границы скопилось», «тут немцы подвели войска»… А еще же с осени грибной год был! Белые прямо корзинами все тащили! А тогда ведь в приметы верили, говорят: «Ой, грибы-то какие! Это к войне!» И вот услышали по радио — такие черные круглые репродукторы висели и на улице, и дома у нас. Не знаем, чего делать. Сидим. И вдруг смотрим: учителя-то из соседнего общежития — они все-таки пограмотнее в этом отношении — с сумками побежали в город. Мать говорит, это теперь чтобы запастись. Сразу, как сообщение закончилось, они побежали. В городе полки быстро стали полностью пустые, ничего, кроме соли, не осталось. Это вот начало войны.
Забастовка
…Мне хотелось на войну, если честно сказать. В Казань призвали меня и распределили в минометный учебный полк, в лесу военный лагерь был. Там я учился девять месяцев. А потом с части всех почти отправили на фронт, а мне командир говорит: «Вы оставлены в штат, преподавать следующим». Я говорю: «Не хочу в штат». Жаловался, к командиру полка ходил. Брата у меня убили старшего. Вот. Повестка была, «пропал без вести». Но тогда, в начале войны, много пропадало — раненых с поля не всех собирали, убитых не всех собирали. Я хотел отомстить.
Выпустил сам новых курсантов. Опять прошу — отправьте с ними на фронт. Нет. И я забастовку устроил. Все пошли на занятия, а я — сапог об стенку, оторвал подошву, лежу на нарах. Приходит офицер, мол, собирайся — я послал его. Зовут в землянку к командиру роты. Сидят все четыре взводных. И лейтенант Мех у нас был, раненый — рука, нога, глаз вышибленный. Служака был, но прямо очень душевный. Ко мне относился тепло. Мне прямо жалко, что я так себя вел. И он мне так: «Э, да это штрафной пахнет, мальчик!» Сидит, глаз свой стеклянный протирает, потом вставляет его обратно: «Чего ж ты хочешь?» — «Я хочу на фронт». — «Ты че, фронтовик! Немца не увидишь — искалечат тебя как черепаху. Куда ты лезешь!» То, то, то. С вами тут всю войну, говорю, просидишь. «Шесть суток ареста!» Ну есть, говорю, шесть суток. Отсидел на гауптвахте. Вернулся. И командиру роты говорят: «Отпусти, а то парень закусил удила». Ну ладно, езжай. И я поехал на фронт.
Друг
…Ходит стадо коров, наверное, штук 60. Фермеры там были в Латвии, все бежали, коровы остались бесхозные. И вот, значит, ребята мои наденут платочек, берут котелок, пойдут доить. Некоторые коровы не даются, убегают — они за ними. Приходят — хохочут. Вот, дурачились, доили коров. А потом мы сидим, бывает, боев нету, а перестрелка все-таки иногда идет: подъезжают «катюши» и как по немцу дадут — через нас летят штук пятьдесят-сто-двести-триста снарядов. А они идут вот прямо как грачи. Иногда даже видишь — один идет, второй за ним, потом быстрее пошел, обгоняет этого. А Митроченко Вася, мой наводчик, он как увидит: «Ой, «катюша»!» И танцевал под нее. Такой шелест идет! Любил он это дело — повзрывать. И потанцевать. Он деревенский был, и говорил мне всегда: «Вот, товарищ сержант, как я городских девочек люблю! Ведь от них пахнет совсем по-другому. С нашей девочкой сядешь — от нее навозом пахнет. А городская — такими духами… любая городская! За королеву кажется». Вот разговоры были. Он с Кузбасса, комбайнером был у себя в поселке. Отец у меня, говорит, строгий был — лупил, говорит, за всякую мелочь, другого слова не знал — ремень и сечь. А у Васи младший брат еще. Но когда уж стал комбайнером и отец схватил брата, опять хотел его сечь — он, говорит, не дал ему. «Не трожь, брось ремень!» И отец, говорит, больше не стал руку поднимать. Хороший парень.
Мы с ним прикуривали — я прикурил, дал ему. Или наоборот, уже сейчас не помню. Тух! Мина легла сзади, ему пересекло ноги. Вася лежит, говорит еле-еле. Перевязал я ему ноги кое-как: один сук сломал, второй, все стянул. Старшина на лошадь сел, Васю положили, в санпункт повезли. А он все оправиться просился с телеги. «Вася, потерпи, сейчас привезем!» Довезли, оставили. А потом, когда меня второй раз ранило, я из госпиталя написал ему домой письмо, в расчете, что, может, как-то связаться с ним. А оттуда, значит, родные мне пишут — он писал им обо мне, видать, они меня знают — спрашивают: как получилось, что Вася убит? В общем, умер в госпитале, значит.
Осколок
...У меня осколков было… Вытащили часть, часть осталась. Руку правую перебило, плечо, грудь веером и позвоночник тронуло. Полгода в госпитале лежал. В день Победы мне на руке сшивали нерв. Я еще из-под наркоза не выходил, как пьяный лежу… Дверь открывается, заходит Коля и говорит: «Женя, война кончилась! Подписано!» Я: «Подъем!» — кричу. Тут сестры побежали, кто плачет, кто смеется, весь госпиталь проснулся.Осколок из спины десять лет назад вытащили. Где-то лежит у нас — 36 грамм, с палец такой. Сидел-сидел, через 60 лет пошел. Сначала был скрыт под лопаткой — почему его и не стали тогда доставать: ладно, говорят, ты и так весь заштопанный, ходи пока. Ровно через 60 лет на прошлую годовщину достали.
Комментариев нет:
Отправить комментарий